Пообедаем».
Размышления более общего порядка. «Значит, Гитлер, все-таки не блефовал вопреки заверениям Бурды. Гм, ничего не поделаешь, мы покажем маневренность, подвижную оборону. Он не успел вышколить свою пехоту, это не шутка! Без унтер-офицеров, без офицеров… Любопытно, каковы итоги первого дня? Жаль, что я не дождался сводки, впрочем, глупости, узнаем обо всем в Кельцах». Потом в голове мелькнуло несколько пестрых картин… Дремота, убаюкивающая быстрая езда, неполное пробуждение при резких поворотах и отчаянных автомобильных гудках.
Так прошло время почти до часу. Машина остановилась. Минейко хлопнул дверцей: он до хрипоты спорит с человеком, который в ответ только машет руками.
— Майор, — зевнул Фридеберг, — наведите порядок.
Балай неохотно вылез и вскоре возвратился.
— Дороги нет, мост сгорел после налета.
— Где мы находимся? — вздрогнул Фридеберг.
— Проехали Сандомир.
Фридеберг вздохнул, испугавшись того, что они застряли у самой Вислы. Минейко с виноватым видом заглядывает в машину.
— Надо возвращаться, в объезд на Завихост. Что делать?
Балай нервно ерзает. Висла у Сандомира ярко сверкает на солнце. Над городом дым. Балай объясняет, что перед самым их приездом была сильная бомбежка. Они сворачивают влево, машина тащится медленно, останавливается, пропускает фургоны; пыль над дорогой висит неподвижно, хочется пить.
В три часа их снова задерживают: не помогает генеральский мундир. Впрочем, Фридеберг сам видит: за лесом дым, самолеты, тяжело разрываются бомбы.
— Островец, — говорит Балай. — Заедем в лес…
— Какой там лес! — негодует Фридеберг. — Поворачивай назад!
За шумом мотора ничего не слышно. Только с горки виден паром, мостик, длинный ряд подвод, люди, разбегающиеся в поле, как мухи, которых вспугнули, хлопнув в ладоши, и дым, взвивающийся над землей. На высоте двадцати метров дым собирается в черную кудреватую тучку, а потом снова и снова возникает множество клубов. И с опозданием в четверть минуты следуют удары грома.
Визжат покрышки, дверцы машины открываются на обе стороны, все выскакивают — Фридеберг и сам не понимает, что его заставило вылезть и карабкаться в гору, хватаясь за колючие корни, ползти между кустами следом за резво мелькающими подметками Балая.
Вечером они сидели в лесной сторожке, в штабе одной из дивизий армии «Пруссия». В двадцати километрах к северу горел Островец. Командир дивизии полковник Закжевский метался между полевым телефоном, стоявшим у окна, и дверью; подбегали связные, а с мансарды по лестнице топал тучный подполковник, начальник штаба.
— Я сказал, черт подери! — кричал Закжевский. — Сегодня в двадцать два ноль-ноль выйти в район Келец. Приказ главнокомандующего, черт подери!..
— Обозы увязли у Опатува, пан полковник! Майор Тыманек со своим полком не вышел из Сандомира…
— Плевал я на Сандомир, у меня приказ главнокомандующего… Тыманека отдам под суд… Что с переправой под Михалувом?
— Наводят, пан полковник, наводят…
— Наводят! — Фридеберг ловил каждое слово, потирая руки, нетерпеливо подтягивая пояс, слизывая с губ соленый и горький вкус выкуренных сигарет «Силезия». Переправа через речонку шириной не более пяти метров держала их здесь уже почти десять часов. Закжевский сперва рассыпался в любезностях и заверениях, потом Некоторое время держался спокойно, ровно, а теперь шипел и ворчал, глядя на них с такой злобой, словно табурет, на котором сидел Фридеберг, был самым важным препятствием на разбитой дороге из Опатува на Кельцы, тем самым препятствием, которое не позволяло ему выполнить приказ главнокомандующего.
Фридеберг не выдержал наконец и, когда Закжевский выдавал в телефон очередную порцию «всех чертей», вышел из комнаты и пробрался через забитый бричками двор к своему богом данному главному штабу на колесах. Он приказал Валаю стеречь машину как зеницу ока, а сам с Минейко двинулся пешком, чтобы проверить, как обстоят дела на переправе.
Дорогу наводнили обозы и пехотные части. Солдаты разлеглись в придорожных рвах, спали с винтовками и ранцами под мышкой, разглядывали вспотевшие ноги, лениво переругивались. Два ряда обозов заняли всю дорогу, лошади стояли, повесив морды, то один, то другой жалостливый повозочный кидал им охапку сена, но, вероятно, общая нервозность заразила и лошадей: они перебирали ногами, громко тянули воздух, ржали, трясли гривами.
Фридеберг и Минейко шли по узенькой обочинке, оставшейся свободной с левой стороны дороги, и каждые несколько шагов прыгали в ров: навстречу бежал очередной связной. «Какой огромный механизм — пехотная дивизия, — думал Фридеберг, изо всех сил выискивая разумный смысл в сложившейся ситуации. — Мы идем, идем, а это ведь все еще один батальон, таких батальонов девять, и артиллерия, и орудийная прислуга…» Он бранился, натыкаясь на дышла, и снова возвращался к своему: «Какая махина, у меня в руках будут две такие махины, а может быть, и больше».
С трудом они добрались до переправы. Уже совсем стемнело. Саперы, колотившие топорами по сваям, работали при свете смоляных факелов, мокрые от пота спины блестели, как полированная медь. Несколько человек шли вброд по речушке, огненные пятна, дрожавшие вокруг них на поверхности быстро текущей воды, распадались на мелкие красноватые чешуйки: создавалось впечатление, будто бесчисленные стаи карасей дробили воду хвостами или падали плашмя. На противоположном берегу две ели, вырванные взрывом бомбы, наклонили над речушкой косматые метелки ветвей; можно было рукой дотянуться до их верхушек.
Фридеберг окинул взглядом эту пеструю картину, с минуту праздно глазел на нее, бессознательно очарованный ее простой и дикой красотой. Но, услышав настойчивые окрики сержанта, он понял, что переправа наведена. Его машина находится в нескольких километрах отсюда, в нескольких километрах пути, забитого повозками в два ряда… Переправа узкая… прежде чем двинется этот поток и повозки по одной протиснутся на противоположный берег… Все эти разумные доводы мало на него подействовали; его пугала мысль, что, пока он добежит до лесной сторожки, пока его машина вольется в общее медленное движение, повозки уже тронутся с места; его пугало, что снова на какое-то время от него отдалится группа «Любуш», и, повернувшись на каблуках, он бегом пустился назад, перепрыгивая через разлегшихся во рву пехотинцев, спотыкаясь о них.
Когда Фридеберг и Минейко подходили к лесной сторожке, застывший на дороге поток тронулся; крики, бренчание судков, команда, брань повозочных подгоняли их; вспотевший, разгоряченный Фридеберг добежал до машины, а на дороге зацокали копыта, заскрипели колеса и двинулись тысячи солдатских сапог.
Закжевский снова стал почти любезен: начальник штаба только что доставил ему сообщение о полке Тыманека, который наконец вышел из Сандомира. Дивизионная артиллерия выбралась из Опатува. Из штаба армии приехал офицер связи, чтобы ускорить их марш на Кельцы.
— Генерал, — Закжевский потирал руки, — пожалуйста, скромная офицерская закуска… Знаю, знаю, вы спешите, я прикажу, чтобы освободили дорогу… Но вы сами понимаете, пока они протиснутся… не могу же я сбросить обозы в ров.
Капитан, прибывший из штаба армии, был настроен мрачно. Когда Закжевский, обрадованный тем, что обозы двинулись с места, очень благоприятно прокомментировал сводку Верховного командования, капитан улыбнулся с оттенком превосходства. У Фридеберга екнуло сердце. Ему была знакома эта улыбка. Сколько раз он видел ее на лицах своих коллег еще в ту войну. Улыбка фронтовика, разбирающегося в сложности событий, перед лицом тыловиков, почти по-штатски наивных.
Закжевский возмутился:
— Говорите же!
Капитан заставил долго себя просить, прежде чем произнес наконец:
— Ченстохов потерян, немецкие танки прорвались на Радомско. Армия «Лодзь» отступает на