шепотом.
– Вот, приблудилась дурочка из Заборья! - сказал ласково дед. - Телку в лугах искала-искала, да и доискалась до темноты. Прибегла на огопь к деду. Что ты с ней будешь делать.
Степан вытащил из кармана желтый огурец и дал девочке:
– Ешь, не сумлевайся.
Девочка взяла огурец, кивнула головой, но есть не стала. Дед поставил на огонь котелок, начал варить похлебку.
– Вот, милые вы мои, - сказал дед, закуривая, - бродите вы, как нанятые, по лугам, по озерам, а того нету у вас в понятии, что были все эти луга, и озера, и леса монастырские. От самой Оки до Пры, почитай на сто верст, весь лес был монашеский. А теперь народный, теперь тот лес трудовой.
– А за что им такие леса были дадены, дедушка? - спросила девочка.
– А пес их знает за что! Бабы-дуры говорили - за святость. Грехи они наши замаливали перед матерью божьей. А какие у нас грехи? Грехов у нас почитай никаких и не было. Эх, темнота, темнота!
Дед вздохнул.
– Ходил и я по церквам, был грех, - пробормотал смущенно дед. - Да что толку-то! Лапти даром уродовал.
Дед помолчал, накрошил в похлебку черного хлеба.
– Житьишко наше было плохое, - сказал он, сокрушаясь. - Не хватало ни мужикам, ни бабам счастья. Мужик еще туда-сюда - мужик, по крайности, к водке прибьется, а баба совсем пропадала. Ребята у ней были не питые, не сытые. Топталась она всю жизнь с ухватами у печки, покуль черви в глазах не заводились. Ты не смейся, ты это брось! Я верное слово сказал насчет червей. Заводились те черви в бабьих глазах от огня.
– Ужасти! - тихо сказала девочка.
– А ты не пужайся, - сказал дед. - У тебя черви не заведутся. Теперь девки нашли свое счастье. Ране народ думал - живет оно, счастье, на теплых водах, в синих морях, а на поверку вышло, что живет оно здесь, в черепке, - дед постучал корявым пальцем по лбу. - Вот, к примеру, Манька Малявина. Голосистая была девчонка, и все. В старые времена она бы свой голос в одночасье проплакала, а теперь ты гляди, что получилось. Что ни день - у Малявина чистый праздник: гармонь играет, пироги пекут. А почему? Потому, милые мои, что как же ему, Ваське Малявину, не весело жить, когда Манька каждый месяц ему, старому черту, двести рублей присылает!
– Откуль? - спросила девочка.
– Из Москвы. Она в театре поет. Кто слыхал, говорят - райское пение. Прямо плачет навзрыд весь народ. Вот она какая теперь становится, бабья доля. Приезжала она прошлым летом, Манька. Так разве узнаешь! Тонкая девица, гостинец мне привезла. Пела в избе-читальне. Я до всего привычный, а прямо скажу, схватило меня за сердце, а чего - не пойму. Откуль, думаю, такая власть человеку дадена? И как это пропадала она у нас, мужиков, от нашей дурости тысячи лет! Потопчешься сейчас по земле, там послухаешь, тут поглядишь, и умирать вроде все как будто рано и рано - никак, милый, время для смерти не выберешь.
Дед снял похлебку с огня и полез в шалаш за ложками.
– Жить бы нам и жить, Егорыч, - сказал он из шалаша. - Родились мы чуть-чуть рановато. Не угадали.
Девочка смотрела в огонь светлыми, блестящими глазами и думала о чем-то о своем.
Родина талантов
На краю Мещорских лесов, недалеко от Рязани, лежит село Солотча. Солотча прославлена своим климатом, дюнами, реками и сосновыми борами. В Солотче есть электричество.
Крестьянские кони, согнанные в ночное на луга, дико смотрят на белые звезды электрических фонарей, повисшие в далеком лесу, и всхрапывают от страха.
Я жил первый год в Солотче у кроткой старушки, старой девы и сельской портнихи, Марьи Михайловны. Ее звали вековушей - весь свой век она коротала одна, без мужа, без детей.
В ее чисто умытой игрушечной избе тикало несколько ходиков и висели две старинные картины неизвестного итальянского мастера. Я протер их сырым луком, и итальянское утро, полное солнца и отблесков воды, наполнило тихую избу. Картину оставил отцу Марьи Михайловны в уплату за комнату неизвестный художник-иностранец. Он приезжал в Солотчу изучать тамошнее иконописное мастерство. Он был человек почти нищий и странный. Уезжая, он взял слово, что картина будет ему прислана в Москву в обмен на деньги. Денег художник не прислал - в Москве он внезапно умер.
За стеной избы по ночам шумел соседский сад. В саду стоял дом в два этажа, обнесенный глухим забором. Я забрел в этот дом в поисках комнаты. Со мной говорила красивая седая старуха. Она строго посмотрела на Меня синими глазами и комнату сдать отказалась. За ее плечом я разглядел стены, увешанные картинами.
– Чей это дом? - спросил я вековушу.
– Да как же! Академика Пожалостина, знаменитого гравера. Умер он перед революцией, а старуха - его дочь. Их там две живут старухи. Одна совсем дряхлая, горбатенькая.
Я недоумевал. Гравер Пожалостин - один из лучших русских граверов, работы его разбросаны всюду: у нас, во Франции, в Англии и вдруг - Солотча! Но вскоре я перестал недоумевать, услышав, как колхозники, копая картошку, заспорили, приедет ли в этом году в Солотчу художник Архипов или нет.
Пожалостин - бывший пастух. Художники Архипов и Малявин, скульптор Голубкина - все из этих, рязанских мест. В Солотче почти нет избы, где не было бы картин. Спросишь: кто писал? Отвечают: дед, или отец, или брат. Солотчинцы были когда-то знаменитыми богомазами.
Имя Пожалостина до сих пор произносится с уважением. Он учил солотчан рисовать. Они ходили к нему тайком, неся завернутые в чистую тряпицу свои холсты на оценку - на хвалу или поругание.
Долго я не мог свыкнуться с мыслью, что рядом, за стеной, в темноватых комнатах старого дома, лежат редчайшие книги по искусству и медные гравированные доски. Поздно ночью я выходил к колодцу напиться воды. На срубе лежал иней, ведро обжигало пальцы, ледяные звезды стояли над безмолвным и черным краем, и только в доме Пожалостина тускло светилось окошко: дочь его читала до рассвета. Изредка она, вероятно, поднимала очки на лоб и прислушивалась - стерегла дом.
На следующий год я поселился у Пожалостиных. Я снял у них старую баню в саду. Сад был заглохший, весь в сирени, в одичалом шиповнике, в яблонях и кленах, покрытых лишаями.
На стенах в пожалостинском доме висели прекрасные гравюры - портреты людей прошлого века. Я никак не мог избавиться от их взглядов. Когда я чинил удочки или писал, толпа женщин и мужчин в наглухо застегнутых сюртуках, толпа семидесятых годов, смотрела на меня со стен с глубоким вниманием. Я подымал голову, встречался взглядом с глазами Тургенева или генерала Ермолова, и мне почему-то становилось неловко.
Солотчинская округа - страна талантливых людей. Недалеко от Солотчи родился Есенин.
Однажды ко мне в баню зашла старуха в поневе - принесла продавать сметану.
– Ежели тебе еще сметана потребуется, - сказала она ласково, - так ты приходи ко мне, у меня есть. Спросишь у церкви, где живет Татьяна Есенина. Тебе всякий покажет.
– Есенин Сергей не твой родственник?
– Поет? - спросила бабка.
– Да, поэт.
– Племянничек мой, - вздохнула бабка и вытерла рот концом платка. - Был он поэт хороший, только больно чудной. Так ежели сметанка потребуется, ты заходи ко мне, милый.
На одном из лесных озер около Солотчи живет Кузьма Зотов. До революции Кузьма был безответный бедняк. От бедности сохранилась у него привычка говорить вполголоса, незаметно - лучше уж не говорить, а помалкивать. Но от этой же бедности, от «тараканьей жизни» сохранилось у него упрямое желание во что бы то ни стало сделать своих детей «настоящими людьми».
В избе Зотовых появилось за последние годы много нового - радио, газеты, книги. От старого времени остался только дряхлый пес - никак не хочет умирать.
– Как его ни корми, все равно тощает, - говорит Кузьма. - Такой у него на всю жизнь завод остался бедняцкий. Кто почище одет, тех боится, хоронится под лавку. Думает - господа!
