расчете на то, что заработают деньжат про черный день. У них даже настроение было праздничное, как у английских сезонников, которые выезжают из Лондона и из городов центральной Англии на сбор хмеля и земляники. Они производили впечатление людей выносливых, независимых, людей, которые умеют постоять за себя.
Я откупорил еще несколько бутылок пива. После ночных приступов тоски было приятно чувствовать теплое отношение этих дружелюбных, хоть и не слишком доверчивых людей. Из артезианских глубин во мне вдруг забили добрые чувства, и я произнес небольшой спич на своем варварском французском языке.
Он начинался так:
– Messy dam. Je vous porte un cher souvenir de la belle France - en parliculier du Deparlement de Charente [16].
Они опешили, но явно заинтересовались. Потом Джон, их вожак, медленно перевел мой спич на грамматически правильный английский, а с него обратно на канадско-французский диалект.
– Шаранта? - переспросил он. - Почему Шаранта?
Я нагнулся, открыл шкафчик под раковиной и достал оттуда бутылку очень старого, почтенного коньяка, взятого в дорогу на случай свадеб, обмораживаний и сердечных приступов. Джон с благоговейным видом углубился в изучение ярлыка, точно набожный христианин, готовящийся приобщиться святых тайн. И в его голосе тоже послышался священный трепет.
– Господи помилуй! - сказал он. - Как же я забыл! Ведь Шаранта - это там, где Коньяк!
Потом он прочел на этикетке год, якобы соответствующий появлению на свет содержимого этой бутылки, и вполголоса повторил свое «господи помилуй».
Бутылка была передана патриарху, который сидел в уголке, и старик так расплылся в улыбке, что я впервые заметил нехватку у него передних зубов. Зять заурчал, точно разомлевший кот, а беременные дамы пустились щебетать, точно les alouettes [17], славящие солнце. Я вручил Джону штопор, а сам стал подавать гостям свои хрустальные бокалы, то есть три пластмассовые кофейные чашки, баночку из-под варенья, бритвенную кружку и несколько широкогорлых бутылочек из-под лекарств. Содержимое последних я высыпал на блюдце, а сами бутылочки прополоскал водой из-под крана, чтобы от них не пахло аптекой. Коньяк оказался очень, очень хорошим, и после первых отрывистых «Sante» [18], после первого глотка с причмокиванием за нашим столом родилось чувство, что Все Люди Братья (сестры тоже сюда входят), и это чувство все росло и росло и наконец целиком заполнило Росинанта.
Повторить они отказались, но я настоял. По третьей выпили на том основании, что оставлять-то, собственно, нечего. И с последними разлитыми поровну каплями Росинанта согрело чарами того всепобеждающего человеческого тепла, которое дарует благословение любому дому, а в данном случае грузовику. Девять человек собрались у моего стола, и эти девять частиц составляли единое целое, как едины со мной мои руки и ноги, которые хоть и сами по себе, но от меня неотделимы. Росинанта озарило этим светом, и отблеск его не угасает в нем и поныне.
Такое не может длиться долго, да это и не нужно. Патриарх подал незаметный мне знак. Мои гости, притиснутые друг к другу, с трудом выбрались из-за стола, и прощание, как и полагается, было кратким и несколько чопорным. Все гурьбой вышли в ночь и отправились восвояси при свете жестяного керосинового фонаря, который нес их вожак Джон. Они шагали молча вперемежку с сонными, спотыкающимися детьми, и больше я их не увидел. Но они мне полюбились.
Мне не захотелось раскладывать кровать, так как утром надо было встать пораньше. Я прилег на диванчике у стола и заснул, но ненадолго, потому что в серых предрассветных сумерках Чарли уставился мне в лицо и сказал «фтт». Пока на плите грелся кофе, я написал несколько слов на куске картона и вставил его в горлышко пустой коньячной бутылки. Потом, проезжая мимо спящего лагеря канадцев, остановил машину и поставил бутылку так, чтобы она сразу бросилась им в глаза. На куске картона было написано: «Enfant de France. Mort pour la Patrie» [19].
Я старался вести машину как можно спокойнее, потому что на тот день у меня было намечено проехать немного на запад, а потом свернуть на шоссе, что тянется к югу через весь штат Мэн. Бывают в жизни минуты, которые человек хранит, как сокровище, до конца дней своих, и. эти минуты выступают четко, словно освещенные огнем, среди других воспоминаний, скопившихся за долгие годы. В то утро я чувствовал, что мне очень повезло.
В таком путешествии, как мое, столько всего видишь, о стольком думаешь, что если бы события и собственные мысли заносить на бумагу без всякого отбора, они начали бы пучиться и бурлить, как итальянский суп минестроне, поставленный на небольшой огонь. Есть люди - любители дорожных карт, и нет для них большей радости, чем отдавать все свое внимание листам ярко раскрашенной бумаги, а яркости того, что проносится мимо, они не замечают. Я слышал рассказы таких путешественников: номер каждого шоссе они помнят наизусть, длину маршрута подсчитывают с точностью до мили, все местечки, которые надо посетить, посещают. К другому роду путешественников относятся те, кому необходимо ежеминутно определять по карте свое местонахождение, точно перекрест красных и черных линий, пунктиры, извивающаяся голубизна озер и темные наплывы краски - там, где горы, - внушают им чувство безопасности. У меня все по-другому. Я как появился на свет божий, так сразу и потерялся и не люблю, когда меня находят, а всякие условные знаки, определяющие континенты и государства, ничего не дают моему воображению. Кроме того, сеть дорог у нас так часто меняется где проложат новую трассу, где расширят старую, а другую и вовсе забросят, - что дорожные карты приходится покупать чуть не ежедневно, как газеты. Но поскольку мне известен фанатизм этих картолюбов, могу сообщить им, что в северные районы штата Мэн я ехал параллельно или более или менее параллельно федеральному шоссе №1, через Хоултон, Марс-Хилл, Преск-Айл, Карибу, Ван-Бурен, потом повернул на запад, все еще держась номера первого, мимо Мадаваски, Аппер-Френчвилла и Форт-Кента, а оттуда взял курс прямо на юг по местному шоссе №11, мимо озера Игл, городов Уинтервилл, Портидж, Скво-Пен, Масардис, Ноулс-Корнер, Паттен, Шерман, Грайндстоун и наконец попал в Миллинокет.
Я могу сообщить об этом, потому что передо мной лежит путеводитель, но то, что запомнилось мне, не имеет никакого отношения к номерам, и к цветным линиям, и ко всяким закорючкам на карте. Пусть этот маршрут послужит чем-то вроде взятки картолюбам. Обращаться к такому методу в дальнейшем я не собираюсь. А запомнились мне деревья вдоль длинных дорог, все в инее, фермы и домишки, приготовившиеся выстоять суровую зиму, запомнилась односложная, небогатая интонациями речь обитателей Мэна, услышанная в магазинах у дорожных перекрестков, куда я заезжал пополнить свои запасы. Запомнились олени, которые выбегали на шоссе, легко перебирая копытцами, и улепетывали от Росинанта, подскакивая, точно гуттаперчевые мячики, запомнились грохочущие грузовики с лесом. И никак мне не забыть того, что этот огромный край когда-то был гораздо больше обжит, а теперь заброшен, отдан надвигающимся на него лесам, зверью, лагерям лесорубов и стуже. Большие города становятся все больше, городишки уменьшаются. Деревенской лавке, чем бы в ней ни торговали - бакалейным, скобяным товаром, одеждой или всякой всячиной, - не устоять перед торговыми центрами и крупными фирмами с цепью торговых точек. Деревенская лавка с непременными бочками галет, о которой у нас сохранилось такое нежное, щемящее сердце воспоминание, лавка, куда местные умы - носители национальных черт нашего характера - приходят обменяться мыслями и мнениями, быстро исчезает с лица земли. Семьи - прежние твердыни, способные выдержать осаду ветров и непогоды, напасти морозов и засухи и наступление вражеских полчищ вредителей, - теперь норовят прильнуть к груди больших городов.
На проявление отваги и любви современного американца вдохновляют забитые машинами улицы, небеса, прокопченные смогом и задыхающиеся от удушливых газов из заводских труб, скрежет шин по асфальту и дома, построенные впритык один к другому. А маленькие города тем временем чахнут и умирают. И это, как я убедился, относится равно и к Техасу и к Мэну. Кларендон сдается на милость Амарильо, а у Стейсивилла в штате Мэн высасывает кровь Миллинокет, где пилят лес, где не продохнешь от всяческих химикалий и где реки отравлены, забиты древесиной, а улицы кишат оживленным, вечно спешащим людом. Это говорится не в укор, просто я делюсь своими впечатлениями. И мне думается, что, подобно маятнику, который неизбежно качается в обратную сторону, эти непомерно раздувшиеся города в конце концов лопнут и, исторгнув детищ из своего чрева, снова разбросают их по лесам и полям. Подспорьем моему пророчеству да послужит уже приметная тяга богачей вон из города. А куда первым идет богач, туда же следом за ним попадают или стараются попасть бедняки.
Несколько лет назад я купил в магазине «Аберкромби энд Фитч» автомобильную сирену в виде
