родственные чувства подняли князя в путь. Игорь ехал за правдой, он хотел узнать, почему его воинство бросили на растерзание киевлянам у Долобского озера.
Красив был Чернигов! Высоко над Десной нежились в лучах ослабевшего осеннего солнца обмазанные глиной и выбеленные стены детинца, выстроенного еще братом Ярослава Мудрого Мстиславом, умудрившимся зарезать в единоборстве вождя касогов Редедю на глазах его войска и остаться после этого в живых. Над детинцем блестели позолоченные купола Спасо-Преображенского собора, мало чем уступавшего по красоте Софии Киевской, и крытая медью крыша старых княжеских каменных палат.
Князю Ярославу было тесно в ограниченном пространстве детинца, и он приказал выстроить себе новые хоромы к северу от него. Туда и держал путь князь Игорь с дружиной, не замечая ни природных красот, ни рукотворных. Замечали они только грязь, летевшую из-под копыт. Недавно прошел дождь, и дорога раскисла, превратившись в черное вязкое месиво.
Кованые копыта брезгливо хлюпали по жирной грязи. Кони воспряли, когда у городских ворот земляная дорога сменилась деревянным настилом. Бодрой рысью дружина Игоря проехала через надвратную башню, откуда прямые улицы вели наверх, к детинцу и княжескому двору.
Богат был Чернигов. Богат и горд. Давнее соперничество с Киевом заставляло местных князей не жалеть серебра и золота на строительство и благоустройство. А если вспомнить, как часто во время княжеских усобиц Киев брали на щит, нещадно разоряя и не щадя ни домов, ни церквей, то становится понятно, почему многие путешественники в то время Чернигов ценили выше стольного Киева.
Северская дружина проезжала между богатых домов, иногда каменных, но чаще деревянных. Тянущиеся на Русь византийцы-ромеи считали деревянное строительство варварством, и церкви требовали ставить, как у себя на теплом Боспоре, – с толстенными стенами и маленькими окошками. Потом те же ромеи, зябко растирая руки, отмерзшие в накаленном зимним холодом здании, жаловались на неблагодарных скифов, снова пропустивших церковную службу, и бежали греться в протопленные, пахнущие сосновой смолой деревянные палаты.
Игореву дружину ждали; высланная вперед сторожа предупредила князя Ярослава, и он, желая оказать уважение гостю и родственнику, вышел на парадное крыльцо в окружении домочадцев, священников, бояр и дружинников.
Игорь Святославич бросил поводья подбежавшему конюшему, спрыгнул с седла, звякнув окованным навершием ножен о стремя, и направился к Ярославу Всеволодичу, на ходу вытирая полой плаща запылившееся в дороге лицо.
– Здравствуй, брат, – сказал князь Ярослав, по традиции пропуская уточнение сродства. – Как путь? Благополучен ли?
– Здрав будь и ты, брат, – поклонился князь Игорь, приветствуя, как полагалось, старшего в роду и по возрасту. – Все хорошо, твоими молитвами.
Князь Ярослав улыбнулся, но в этой улыбке не было веселья. Отношение Игоря Святославича к христианской церкви отличалось нескрываемым презрением, и Мономашичи не обвиняли его в тайном язычестве только оттого, что не хотели позорить весь род Рюриковичей. Упоминание молитвы из уст такого князя могло означать одно – Игорь приехал не на пир, а на разговор, причем тяжелый.
– Рад видеть, – продолжал князь Игорь, – что бояре и дружина черниговские ни перед кем, кроме князя своего, шеи не гнут.
И снова в похвале князь Ярослав расслышал язвительный упрек. Он покосился на своих ближних, и черниговцы нехотя склонились перед северским князем. Следом, с видом ждущего выплаты большого долга кредитора, поклонилась Ярославу Всеволодичу северская дружина.
Только один человек так и не удостоил поклоном никого. Ступенью выше князя Ярослава – все продумано, а не случайно! – на красном крыльце стоял, горделиво выпятив осанистую седую бороду, черниговский епископ Нифонт, считавший, что служит только Богу и ромейскому басилевсу, а житие в Чернигове воспринимал как Божью кару или испытание веры – в зависимости от настроения. За Нифонтом схоронился от посторонних взглядов его секретарь Маврикий, многому научившийся за несколько лет пребывания в варварской Руси: нескольким местным ругательствам, рыболовству и воровству кур в постные дни.
Как странно было, что Ярослав и Игорь одного рода, настолько они казались разными. Да и только ли казались?
Ярослав Всеволодич старался и обликом, и поведением походить на ромейских басилевсов, как их описывали вернувшиеся из Константинополя купцы и паломники. Только княжеская шапка, отороченная мехом, выдавала в нем русского. Игорь же, казалось, не расставался с доспехами; это был воин, каких много на пограничных заставах, – сухой, крепкий, с ранними морщинами в углах глаз. Дань византийской моде князь Игорь отдал только в прическе, что делала его похожим на иконописного Дмитрия Солунского.
Ярослав плавным, не раз репетированным движением пригласил гостя в княжеский терем – отдохнуть с дороги, сменить или почистить одежду перед вечерним пиром. Как радушный хозяин, князь Ярослав шел впереди, указывая дорогу.
Ох уж эта византийская вежливость! И честь соблюдена, и гость унижен – плетется сзади, среди бояр и челяди. Игорь все понимал, но помалкивал, не желая спорить по пустякам.
Ах, как жаль, что нам никогда не доведется побывать на великокняжеском пиру! Какое это красивое зрелище! За столом, протянувшимся через всю гридницу, сидели разодетые гости, и ни один наряд не повторял другой. Князь Ярослав сиял золотой вышивкой на одеждах, привезенных в прошлом году послами византийского басилевса Мануила. Великолепная золотая нашейная гривна и червленая корона могли вызвать зависть даже у киевского князя. По левую руку от князя сидела его жена, великая княгиня Ирина, уже увядавшая и от этого старавшаяся возместить ускользающую природную красоту обилием ювелирных украшений. Княгиня куталась в шелковый платок, рассчитывая скрыть так печалившие ее морщины. По правую руку от князя, на почетном месте, сидел князь Игорь, в изумрудном кафтане до колен, зеленых штанах и сафьяновых сапогах под цвет кафтана. Пальцы Игоря были унизаны перстнями, и блеск драгоценных камней странно смотрелся на натруженных руках воина.
Шитьем и драгоценностями блестело черниговское и северское боярство, но не менее ярко отражали свет смоляных факелов начищенная медь и стеклянные украшения скоморохов, развлекавших пирующих. Дрессированный медведь подсаживался на свободное место среди гостей, с благодарственным ревом принимал братину с хмельной медовухой, лихо, в один глоток осушал ее и под приветственные крики утирал лапой залитую пахучей влагой морду.
А что это был за стол! Многие ли из нас видели хоть разок такое изобилие?! Когда четверо слуг с видимым усилием внесли громадный деревянный поднос, на котором лежал зажаренный целиком огромный кабан, гости оживились. Но еще большее оживление возникло, когда хрустнули толстые дубовые плахи, из которых был сколочен пиршественный стол, и кабан с грохотом рухнул на пол. Стол может
Ах, как хорошо, что нам никогда не доведется побывать на великокняжеском пиру! Наши чуткие носы, хотя и привыкшие к городскому смогу, мгновенно заложило бы от вони, шедшей от пропотевших тел и нестираных одежд. Сочащиеся растопленным жиром куски мяса гости брали руками, а засаленные ладони вытирали о край стола или об одежду снующих рядом слуг. А то, что пели на пиру скоморохи, было разительно далеко от целомудренных былин, читанных нами в детских книжках. Там, на пирах, начинал свое победное шествие русский мат; когда скоморох на мгновение замолкал, не в силах подобрать слово для точного отображения того или иного непотребства, в ход шли слова тюркские, угорские, да какие угодно, лишь бы это укладывалось в скоморошью скороговорку.
Епископ Нифонт сидел за отдельным столом справа от княжеского и с неодобрением глядел на кривляния скоморохов. Содержания их песен он, конечно, не понимал, учить варварский язык было ниже достоинства епископа, но скоморохи сильно шумели, а Нифонт привык к благостности деликатного церковного многоголосия. Но что поделать с варварами?
– Мне кажется, гости перепились достаточно, чтобы мы могли поговорить без помех, – сказал князь Игорь, наклонившись к Ярославу.
