Шеломянь

Святослав в приподнятом настроении пнул босой ногой дверь из горницы. За ней, на небольшой скамье, приставленной к стене, спал Кочкарь, вытянув ноги в грязных сапогах поперек дороги.

Почувствовав движение, боярин одним рывком направил туда острие меча, чудесным образом проросшего в правой ладони, и только потом приоткрыл мутные со сна глаза.

– Здрав будь, князь, – прохрипел Кочкарь, сглотнул слюну и уже нормальным голосом продолжил: – Как спалось?

– Плохо, – ответил Святослав. – Смутный сон видел… Как думаешь, боярин, кто растолковать способен?

– Есть такой человек, – без раздумья откликнулся Кочкарь, проснувшийся настолько, что догадался наконец убрать меч в ножны. – Сейчас разбудим.

Твердым шагом боярин спустился по лестнице вниз. Там что-то грохнуло металлом, раздалась приглушенная ругань, и ступени лестницы заскрипели вновь, теперь только под тяжестью не одного, а двух тел.

Вперед себя Кочкарь пропустил мужчину средних лет, высокого и худого. Полный боевой доспех выдавал, что человек провел ночь в стороже. Подтверждало это и лицо, отекшее и помятое там, где не заросло густой бородой.

– Мечник Авдей, – заметил Кочкарь, – толкует сны не хуже Иосифа Прекрасного.

– С такими же последствиями для страны? – поинтересовался Святослав, припомнив, что библейскому фараону Иосиф напророчил семь голодных лет.

– Избави Бог, – ответил за мечника боярин, подталкивая оробевшего Авдея ближе к князю.

Святослав постарался как можно подробнее рассказать толкователю свои видения – как выглядело помещение, в котором он находился, внешность колдуна, особенности погребальной церемонии, такой необычной для христианина. Не забыл он упомянуть и о своем ощущении реальности происходившего, от которого не мог отделаться до сих пор.

Авдей только покачивал головой, слушая княжескую историю.

– Дурное вижу, – сказал он наконец. – К горю большому готовься, князь, к горю, предательству и даже к смерти… Чужой смерти, – поправился мечник, отшатнувшись от угрожающе сдвинутых бровей Кочкаря, – но близкого по крови человека… Слетят два сокола испить шеломом Дону, со златого престола поискать град Тмутаракань… И померкнут два солнца, и посекут соколов поганые сабли…

Авдей закатил глаза, и бельма, иссеченные кровеносными сосудами, бездумно уставились на князя. Пена зеленоватого гнойного цвета показалась в уголках его рта, прокладывая влажные дорожки к подбородку. Руки со сведенными вместе пальцами подрагивали, словно в судорогах.

– И спустится позор на славу, – не говорил уже, а кричал Авдей, подобный ветхозаветным пророкам, – и ударит насилие на свободу!..

Кочкарь взял толкователя за шиворот и сильно встряхнул, дабы привести в чувство.

Это подействовало. Мечник осмысленно поглядел на державшего его боярина, затем, с явным опасением, на князя. Раз с опасением, точно пришел в себя, подумал Кочкарь.

– Что за позор и насилие? – спросил он.

– Не знаю, – растерянно сказал Авдей. – Такое со мной впервые…

И здесь – лицо Авдея отекло, словно свеча, оставленная на ночь. Радужная оболочка глаз потемнела, неестественно расширились зрачки, челюсть отвисла, зримо удлиняя форму черепа. Поменялся и голос, став глухим и одновременно скрежещущим, как жернова внутри мельницы.

– Долг за тобой, князь! И за него ответишь. А не сам – родственники расплатятся! До седьмого колена платить будут!

Святослав Всеволодич узнал наконец голос. Голос арабского колдуна, безумного Абдула Аль- Хазреда.

С мерзким хрустом распахнулся рот мечника Авдея, раздирая лицевые мышцы, и голова запрокинулась назад, подобно крышке кувшина. Из широкого сине-красного отверстия, открывшегося князю и боярину, со всхлипом показалось нечто темное с булатным отливом.

Мертвый Авдей рухнул на пол, но прежде из его горла вырвался большой черный ворон. Он сделал круг под потолочными балками и, разбив свинцовый переплет слюдяного окна, полетел к югу.

Туда, где во многих днях конного пути, затаился в болотных испарениях город Тмутаракань.

Тмутараканский священник Чурила молился в те дни чаще, чем обычно. Город менялся на глазах, и перемены эти были в плохую сторону.

Не прерываясь на ночь, только зажигая многочисленные факелы и светильники, жители Тмутаракани торопливо возводили каменную стену вокруг древнего святилища. В поисках редкого в Меотийских болотах твердого камня уже разломали местную синагогу, забив кольями возмутившегося раввина. В хазарских кварталах жители спешно создавали отряды самообороны для защиты от беспричинных погромов.

Чурила понимал, что настает очередь Михайловской церкви, где он служил дьяконом. Каменной постройки ближе к древнему святилищу не было, а безумие, проникшее в души многих тмутараканцев, задавило страх перед святотатством.

Чурила молился Богу, надеясь только на его поддержку, ибо силы человеческие были здесь недостаточны.

Неведомый бог, чей истукан недавно перетащили из угла святилища на почетное место в центре, этих молитв не слышал.

Его прислужники не столько молились, сколько приносили жертвы.

Лучшая жертва – подобие жертвующего.

Человек, с точки зрения неведомого бога, должен был приносить в жертву себя.

В крайнем случае – другого человека.

9. Зона солнечного затмения. 1 мая 1185 года

Весна в том году так и не пришла.

После долгой зимы, иногда слякотной, но чаще холодной, как взгляд госпожи на холопа, – конечно, если раб хлипок и дурен собой – сразу, без предупреждения и долгой подготовки, пришло лето. Безумец Ярило проспал свое время в приторно-теплом багрянце мира мертвых, и листья на деревьях, травы в степи и ростки на полях полезли вверх, к солнцу, без благословения красивого бога с жестокими остановившимися глазами. Причем неплохо полезли, что, разумеется, еще больше уверило новообращенных христиан на Руси в слабости и никчемности языческого пантеона.

Уже в середине апреля реки, соревнуясь между собой, которая быстрее, вскрылись ото льда. Бурный разлив скоро смыл в низовья прежде скованный морозом хлам, реки присмирели, виновато втянувшись обратно в границы своих берегов, и только раскисшие поймы не желали снова становиться иссохшими и безжизненными. На поиски первой, самой свежей и сочной зеленой травы потянулись сайгаки, тревожа нежащихся в теплой грязи кабанов. Жирные тупые дрофы с неприятным визгом, заменяющим у них птичье пение, сбивали на взлете концами крыльев высохший за зиму камыш.

Вот по этой степи, уже прогревшейся и зазеленевшей, предстояло возвращаться к своим курянам князю Всеволоду, прозванному за физическую силу и воинскую доблесть противниками?половцами Большим Господином, Буй-Туром. Заставьте кого-нибудь из своих врагов, уважаемый читатель, отзываться о себе заглазно с таким почтением, только тогда вы поймете, чего это стоило трубечскому князю. Хотя лучше было бы, конечно, чтобы врагов у вас не было вообще, но что же мечтать – мы же говорим только о том, что было!

Утром накануне проводов князю Игорю Святославичу пришлось призвать лекаря Миронега. Нежданно разболелась старая рана, полученная несколько лет назад в стычке под Вышгородом. Левая рука князя словно окаменела и отказывалась двигаться, повиснув подобно плети у никуда не спешащего всадника.

Лекарь вскоре появился в шатре и приказал княжеским гридням раздеть Игоря Святославича до пояса. Затем северский князь по просьбе Миронега уселся на чувственно щекочущий ворс хорасанского ковра и, поеживаясь от утренней прохлады, вынужден был стерпеть достаточно долгий и пристальный врачебный осмотр. Несколько раз Миронег указательным пальцем правой руки нажимал на ведомые только ему точки