Русь волею константинопольского патриарха. На скамье под оконной нишей уже лежало роскошное, вышитое золотыми нитями и украшенное драгоценными камнями парадное облачение, и слуги суетились под пристальным взглядом невысокого и сухощавого митрополита.
В одно мгновение потускнело золото на облачении, а из драгоценных камней исчез внутренний огонь. Никифор, как был, в простой монашеской рясе и босой, подошел к окну, поглядеть, что заслонило солнце.
И увидел врага рода человеческого, с печальным оскалом взиравшего на сжавшийся под его взглядом святой Киев. Глаза диавола были разноцветными. Ровный фиолетовый лучик, конец которого терялся на Подоле, тянулся из одного, а второй мерцал неверным голубым огнем, исказившим в гордыне своей очертания крестов на Святой Софии и Десятинной церкви.
На лбу врага рода человеческого была отчетливо видна изогнутая отметина, оставленная ангелом Господним в тот самый миг, когда отступника, осмелившегося воспротивиться воле Божьей, низринули в ад.
Взгляд митрополита Никифора встретился с взглядом сатаны. Владыка преисподней свел глаза к носу, и в лицо Никифора ударил яркий луч неземного огня…
Яркий луч света и темный коридор, вот что увидел в последний миг жизни киевский митрополит.
Или в первый миг смерти?
Боярин суздальский Борис Глебович, прозванный за родовой знак Коловратом, гостил у родного брата Михаила в крепостце, отстроенной недавно князем Юрием Долгоруким на месте вятичского языческого капища Московь. Крепость была так себе, деревянные башни, обмазанные глиной для предохранения от пожаров, да земляные валы с покосившимся уже частоколом, покрывавшимся, как только сходил снег, мягким и осклизлым ковром сине-зеленого мха.
С башенных забрал вся Московь была как на ладони, с теснящимися на макушках холмов постройками и густыми лесами у изножия. Лесами, такими удобными для внезапного нападения на город, если бы не стояли они в низине на влажных глинах, способных остановить любого непрошеного гостя.
Но братьям-боярам нечего было делать в тот вечер на продуваемых всеми ветрами башнях. Сидели Михаил и Борис в тепло протопленной горнице воеводского дома, довольные встречей, беседой, столом, щедро уставленным едой и напитками.
– Забрал бы ты меня отсюда, брат, – говорил Михаил, щедро подливая Борису Глебовичу хмельного меда в расписной деревянный ковш-утицу. – Забери хоть в Суздаль, хоть во Владимир, хоть к черту на рога, не в Страстную неделю будь нечистый помянут! Лишь бы подальше от этой неуемной дикости! Веришь ли, брат, я, воевода княжеский, с горожанами, – слово это он сказал, как сплюнул, – через переводчика общаться вынужден. Вятичи и так говоруны известные, через слово понимаешь, через предложение разумеешь… Так они еще с чудью местной, рыбаками вонючими, породнились, и не только кровь – говор смешали. Хоть святых выноси, авось помогут!
– Путаешь что-то, брат, – отвечал уже порядком захмелевший боярин Борис. – Какая тут чудь? Они ж на севере!
– Не чудь, так мурома или весь, все одно! – отмахнулся московский воевода. – И так, и так – все тошно!.. Представь еще, скоро восемь лет тому, как рязанский князь Глеб пожег город и села вокруг него. И что же? Видел, сколько пепелищ вокруг и поныне? А почему? Ленивы, сволочи! Говорят, им проще в лесу шалаш накидать, чем городской дом заново отстроить. А как я с них в лесу княжеские сборы брать буду? Сам Мономах, царствие ему небесное, себе в подвиг считал по этим землям проехать просто! А мне со здешних дикарей – подать бери? Нет, брат, по-христиански прошу, забери меня отсюда, замолви слово перед князем Всеволодом! Говорят, ты в большой чести у него.
– А обратно потом не запросишься? – прищурил осоловелый глаз боярин Борис. – В глуши-то тихо, из врагов, поди, только медведи да волки… Близость к князю, она ведь, брат, тоже не всегда мед.
– Хоть к черту на рога, – повторил Михаил, с громким стуком поставив опустевший кувшин на стол.
В горнице сильно потемнело, хотя до вечера было еще далеко.
Нет, воевода, не к месту ты поминал нечистого и не ко времени!
Над Московью солнечный диск медленно повернулся вокруг своей оси, открывая скрытую темную сторону. Выскочившие наружу бояре оказались в тесном кольце обеспокоенных дружинников, не понимавших, что происходит. Но Михаила больше беспокоило не затмение высоко в небе, а громкие крики, доносившиеся с вечевой площади, еще с языческих времен занимавшей место за стенами Кремника на широкой части Боровицкого холма.
– Что? Бунт? – спросил воевода, за шиворот остановив одного из воинов гарнизона.
– Люди боятся, – дрожащим голосом отвечал воин, – говорят, конец света близок, мир сворачивается!
– Шеи посворачиваю! – заорал Михаил. – На коней!
Крепостные ворота распахнулись, и суздальские дружинники, присланные сюда князем Всеволодом, помчались на еще различимый в сгущающейся тьме вымпел с родовым знаком Мономашичей, развевавшийся над гридницей, местом суда и торга, фасадом выходившей на вечевую площадь.
Навстречу воинам валил обезумевший от страха народ. В зеленоватых сумерках призрачными казались белые рубахи из холста, неживыми – искаженные в ужасе лица.
– Оборотень! – орали в толпе. – Волкодлак!
– Дикари, – свирепел воевода Михаил, охаживая плеткой тех, кто мчался прочь от площади, кидаясь точно под копыта коня.
– Волкодлак! – продолжали орать в толпе.
Боярин Борис ничего не понимал и старался держаться поближе к брату.
Когда дружинники пробились к вечевой площади, та была уже практически пуста. Только несколько человек оставались здесь, не пораженные общим психозом страха.
А еще на площади был волк.
Боярин Борис никогда не видел хищника таких размеров. Зверь, прижавшийся к утоптанной земле, казался в сгущавшихся сумерках уже не крупным псом – теленком, что ли…
С креплений на стенах дружинники сноровисто поснимали заготовленные к ночи факелы, зачиркали кремнями, и вскоре с треском разгорелось пламя, вернув в город хоть какой-то свет. Волк обеспокоенно вздрогнул, повернув голову в сторону пришельцев.
– Сейчас я его… – прошептал воевода Михаил, вынимая из чехла на седле боевой топор.
– Не торопись, воевода, – произнес старик, неслышно подошедший к дружинникам. – Его сталь не возьмет.
– Кто таков? – ощетинился Михаил. – Как смеешь под руку говорить?
– Человек, – с достоинством ответил старик. – И смею, раз говорю.
Взгляд Михаила зацепился за темный посох, что держал старик в правой руке. Навершием посоха служила человеческая голова, искусно вырезанная и раскрашенная, если свет факелов не обманывал, темной охрой. На старце были длинные свободные одежды и – весной-то! – легкие сандалии из тонких кожаных ремешков, надетые прямо на босые ноги.
– Кудесник? – пролаял Михаил. – Сгинь, не то подпалю, не хуже факела!
– С волкодлаком тебе без меня не справиться, воевода, – настаивал старик. – А потом мы уйдем, не беспокойся.
Московь для соседей-язычников продолжала оставаться городом священным, хоть и оскверненным христианами. По древним праздникам сюда отовсюду приходили паломники, и никому не секрет, кто на самом деле были эти купцы без товара и ремесленники без инструментов. Но московские воеводы закрывали на все глаза. Во-первых, только бунта в этой глуши и не хватало. Во-вторых, стоило ли ссориться с силами, чье могущество проявлялось так ясно? Не далее как прошлой ночью – плохо все же начинается май! – опять видели люди, как со стороны Ваганьково на Кучково поле летел на свой сбор хоровод ведьм.
Воевода Михаил был обязан, по долгу службы, пригрозить кудеснику. Но и он, и сам кудесник хорошо знали, что угрозами все и ограничится.
– Волк – он и есть волк, – заметил Михаил и, размахнувшись, метнул боевой топор прямо в голову хищника, не торопившегося покидать середину вечевой площади.
Промахнуться воевода не мог. И опыт, и расстояние тому порукой. Тем не менее топор рухнул у ног
