дозволил. Как чувствовал, что пригодится еще ему этот воин.
Следующий свой побег Пятак стал более тщательно готовить, чтобы уж точно все получилось. Хотел было осенью прошлой деру задать, когда хан под Ряжск пришел, – сорвалось в последний момент. Слишком рано Кончакович обратно в степь подался. Не успел Пятак. Одно хорошо – слуга-толмач под стенами города погиб. На его место хан Пятака назначил.
Ныне не то. Ныне грамотка эта Юрия Кончаковича на хорошую цепь посадила. Крепкую. Прочнее железа эта цепь, потому как из злата-серебра она выкована. Жадный степняк теперь никуда из-под Ряжска не уйдет, пока град не возьмет. Стало быть, время у него еще есть. Сидел Пятак в раздумье, гадая, какой же момент поудобнее выбрать, чтоб ноги унести.
– Иди поговори с воином пленным, – толкнул его кто-то бесцеремонно в бок.
Оглянулся, голову поднял – сам хан перед ним стоит.
– Иди, – повторил еще раз Юрий Кончакович. – Сейчас тебя бить станут. Не бойся. Легко побьют, только чтоб кровь была видна. Потом к нему кинут в юрту. Скажешь, бежать хотел, но поймали. Скажи, все равно убежишь. Ему предложи вместе бежать, а сам выведай, что еще он своему князю на словах поведать должен был. Выведаешь, срок сокращу.
– На сколь же лет? – нагло спросил Пятак, памятуя, как его один раз лихо надули.
Рисковал, конечно, маленько. Но чего ему терять, когда впереди еще двадцать семь лет половецкой неволи? Юрий Кончакович нахмурился.
Дерзит русич и кому? Самому хану. Такое прощать никак нельзя. Такое карать надо, чтоб впредь никому не повадно было. По сторонам оглянулся – рядом никого. Ладно, если и впрямь что дельное выведает, тогда и простить можно. Твое счастье. Сам ты не ведаешь, как ныне нужен.
– Может, и половину сниму, – подумав немного, добавил. – А может, и сразу отпущу. Смотря что он тебе скажет.
Гонец-неудачник только постанывал легонько, когда к нему Пятака избитого кинули. Первый час молчал, ни слова не говоря. Лишь когда тот ему ожоги на ступнях пеплом присыпал, да свою рубаху разодрав на полосы, забинтовал, поблагодарил слабым голосом и поинтересовался, кто он да откуда здесь. Пятак все честно рассказал. Только об одном умолчал. Клял себя в душе, но молчал, что Иуда он самый распоследний. Уж больно крепко волей его хан поманил. Предложил гонцу вместе бежать, как Юрий Кончакович и повелел. Тот, Родей – Родионом назвавшись, поначалу, о побеге услыхав, оживился. Потом же, когда узнал, что пешими уходить надо, только усмехнулся горько, а вместо ответа, от боли морщась, ноги свои перевязанные кверху задрал.
– Куда мне с такими культяпками бежать? – спросил. – Я на них и шагу не сделаю.
– Ты прости, паря, но я на себе тебя не доволоку. Вон ты какой здоровый, хошь и молодой, – честно сказал Пятак. – Тут ползти быстро надо, иначе оба попадемся. Тогда, делать нечего, я один уйду. Ежели кому что передать надобно – скажи. Волю твою свято исполню.
Про то, что лишь последняя воля умирающего священна, он говорить не стал. Ни к чему оно. И так все ясно. Да и Родион не сопляк десятилетний – сам понял отлично.
– Передать, говоришь, – протянул гонец задумчиво, а сам пытливо на Пятака посмотрел.
Нехороший это был взгляд, не столько оценивающий, сколь подозрительный. А еще задумчивый. Значит, есть о чем сказать. Ох как погано на душе у Пятака стало. Это что же получается, парню молодому, лет двадцати двух-двадцати трех, не больше, ноги на костре жгли, а он молчал стойко, ничего ворогу не сказал. Зато теперь как на духу своему товарищу по несчастью все выложит, а тот продаст его, как Иуда. Что ж он, Пятак, творит?! Как вообще на такое решился?! Нешто креста на груди у него нет?!
Хотя креста медного нательного на нем и впрямь не было. Его в первый же день полона кто-то из басурман снял, польстившись на скудную добычу. Но разве в том дело, есть ли он на тебе. Крест – он либо в душе твоей, либо вовсе отсутствует.
Пятак кашлянул смущенно и произнес шепотом – вдруг люди хана их разговор подслушивают:
– А ежели мне веры нету – ничего не говори. Можа меня поганые вдругорядь спымают и мучить учнут. Я ведь не ты – огня не выдержу. Так что молчи себе.
Родя хоть и молчал, но глядел все так же пытливо, благо свет, хоть и тусклый, в юрте имелся – от угасающего костерка, посередине разведенного. Значит, продолжает парень кумекать, что за человек перед ним сидит и стоит ли ему доверять.
Прикидывать же Родиону было что. Он слова воеводы, сказанные на прощанье, хорошо запомнил.
– Может, на смерть идешь, парень, – сказал ему Юрко, хмурясь. – К тому же и смерть не простую – мученическую. Но и то в разум возьми, сколь народу спасено будет благодаря тебе. А ведь служба наша у князя на том и стоит, чтоб ежели что – погинуть, а долг свой ратный сполнить. Твой потяжельше прочих будет. О награде молчу. Не за нее идешь – ведаю. А сестрицу твою увечную мы в беде не оставим – ты верь. Не таков у нас князь, чтоб про родню дружинников забывать, долг свой до конца сполнивших. В том даже и не сумневайся. Ты под Коломной знатно себя показал, потому и в дружину попал. Ныне же еще тяжелее будет – один ты. Никто не подсобит, никто плечо не подставит. Однако дело делать надо.
И об этом беглеце неудачливом воевода тоже предупреждал. Ну, как в воду глядел. Точнее, не именно о нем, что рядом с Родей в юрте вонючей лежит, но о том, что всякое возможно.
– Могут ведь и подсунуть тебе кого-нибудь из наших же, русичей, кои уже давно у них в нетях[104] обретаются, чтоб, значит, хитростью все выведать. Тут я тебе, Родион Ослябьевич, ничего не скажу. Сам думай, довериться ему али как. Главное – не горячись, не спеши. И так в голове покрути, и эдак – как оно лучше будет. Да сердцем его принять попробуй – глянется ли он тебе? Может, чист он душой, а может – чукавый[105]. Тебе виднее.
«Сказать или нет? – напряженно размышлял Родион. – С одной стороны – лицо в кровь разбито, а с другой – не так чтоб и сильно его избили. Похоже, для виду больше. Вон как шустро рубаху драл да ноги мне перевязывал. Опять-таки сам предложил, чтобы сказал я ему слово тайное. Однако и тут незадача. Не стал скрывать, что слаб и пыток не выдержит. Сам молчать посоветовал. Ну и как тут быть, воевода? – обратился он мысленно к Юрко. – Сердцем принять, как ты советовал? Да глупое оно у меня. Старики уму- разуму учили, да, видать, плохо. Не нажил я его, разума-то. Мне бы еще столько прожить, тогда, глядишь, и поднабрался бы мудрости заветной. А-а, ладно».
– Слышь, ты. Как там тебя кличут-то? – окликнул соседа притихшего. – Уснул что ли там?!
– Да не сплю я, – откликнулся тот. – А звать меня Пятаком. Пятый я у отца с матерью был, вот и назвали так.
– Неважно, пятый или десятый, – отмахнулся Родион досадливо. – Лучше скажи, когда бежать удумал?
– Да нынче, пока еще крепок, – помешкав, откликнулся Пятак. – Завтра, боюсь, опять бить примутся, ироды.
«Почему не сразу ответ дал? – мелькнуло в голове у Родиона. – Но ведь не утаил, сказал, что целехонек, как я и думал».
– А как? – спросил он.
– Да вон у меня палочка заветная, – показал тот на тоненькую железную полоску и похвастался: – Ею даже рожу скоблить можно – до того остра.
– Чего ж не скоблил? – слабо усмехнулся Родион. – Вон как она у тебя заросла.
– Так чтоб не узнали про нее, – простодушно разъяснил Пятак. – Ныне она и сгодится. Токмо не сейчас, а чуть погодя. К утру ближе, когда сторожа сомлеет.
– Тогда слушай, – решился Родион. – Уйдешь ежели и сможешь до князя Константина добраться, то поведай ему, что силы наши на исходе почти.
Дальше он принялся повторять всю грамоту слово в слово.
«Да знаю я все», – едва не сказал Пятак, но вовремя осекся, продолжая слушать.
– А еще передай, – громким шепотом сообщал Родион, – что в грамотке той про места тайные, где злато-серебро зарыто, лжа голимая говорена. Слушай, где они на самом деле, потому как ежели град возьмут, то чтоб князь знал. Те дружинники, что ямы рыли, на кресте клялись не сказывать никому, какие бы муки мученические спытать ни пришлось.
«Что ж ты говоришь-то, глупая твоя голова, – растерянно думал Пятак. – Ты же всю стойкость свою в ничто обращаешь. Выходит, зря ты казнь лютую терпел?! Выходит, вся отвага твоя псу под хвост пойдет?!
