хотя и без того понятно было: – Не хочу и дня лишнего здесь пробыть. Вроде и не виноват ни в чем, а… – и толкнул его в бок заговорщически: – Да ты и сам, поди, все понимаешь. Не маленький.
Ингварь лишь молча кивнул в ответ, весь погруженный в думы. Лишь спустя пару минут до него весь смысл сказанного дошел. Повернувшись к Константину, он недоверчиво поинтересовался:
– Княжество-то уж больно великое вручаешь.
– Княжество у меня так и осталось одно – Рязанское, – поправил тот. – Тебе же я лишь часть его вручу завтра в держание. Дани потом обговорим.
– А не боязно тебе? – спросил хитро Ингварь.
«Вот паршивец», – подумал князь.
– А тебе? – ответил он вопросом на вопрос.
– Мне – да. Есть немного, – честно сознался будущий черниговский наместник. – Но ничего. Давыд вон уже большой совсем. И умен не по годам. Если что – поможет.
– Да нет, – вздохнул Константин с сожалением. – Это ты ему, если что, помоги, – и пояснил: – Я твоему брату соседнее, Новгород-Северское княжество думаю дать. Как мыслишь – управится он?
Ингварь подумал немного. Дело-то и впрямь нешуточное. Получается, что на него теперь двойная ответственность ложится, потому что если он сейчас скажет «да», то вроде как поручителем за него будет.
– Управится, думаю, – решился все-таки ответить он.
– Вот и ладно, – обрадовался Константин и пожаловался: – Людей у меня не хватает. Земель много, а вот управлять ими некому. Ну да ничего. Это дело временное. И найду, и научу.
– Да, – согласился с ним Ингварь. – Раскинулось оно у тебя.
Впрочем, говорить «Рязанское княжество», начиная с лета 6727-го от сотворения мира, стали все реже. Намного чаще теперь слышалось иное, гораздо более уважительное и даже почтительное: «Рязанская Русь». Действительно, княжеству, которое имело территорию, чуть ли не втрое большую, чем владения всех остальных князей, не считая земель Новгорода, приличествовало уже иное название, посолиднее.
Морщились, когда слышали его, и Мстислав Романович Киевский, и особенно Владимир Рюрикович Смоленский, да и другие князья. А что делать? Не было уже в живых вдохновителя летнего похода Мстислава Святославовича Черниговского, как не было в живых и его сынов. Единственный из рода князей черниговских, который остался в живых после всех битв под Ростиславлем, Мстислав Давыдович, был отпущен Константином Рязанским и нашел свой приют у Мстислава Романовича Старого.
Тот скрепя сердце дал ему в удел небольшой городок Мозырь, стоящий почти на самой границе с бывшим Турово-Пинским княжеством, которое ныне также перешло под власть Рязани. Да и не мог молодой двадцатишестилетний Мстислав претендовать на большее, поскольку даже по великому лествичному праву, которое иногда еще вспоминали, если твой отец на престоле не сиживал, стало быть, ни тебе, ни потомству твоему там делать нечего. А у него не то чтобы отец, но и дед Олег Святославич в Чернигове не княжил, потому как слишком рано скончался.
Угрюмо молчал и второй подстрекатель – Ярослав Всеволодович. Смоленский князь то ли в насмешку, то ли для вящей памяти, чтоб не забывалось, то ли как бы в упрек безмолвный предложил ему в кормление земли и городок с тем же названием, что и рязанский, – Ростиславль. Был он приграничным с Рязанской Русью, и Ярослав, поблагодарив, от него отказался.
Его деятельная натура настойчиво требовала чего-то большего. В конце концов, с трудом смирив гордыню, точнее, усилием воли приглушив ее на время, он еще до осенней распутицы подался в гости к своему тестю, в Галич. Мстислав Мстиславович после долгих колебаний выделил непутевому зятю тоже приграничный город, и тоже весьма с символичным названием. Но, во-первых, теперь его главным соседом стал не Константин, а польский князь Лешко Белый, а во-вторых, название города было символичным лишь потому, что звучало точно так же, как и имя самого князя, – Ярослав.
Третий же, а по значимости, может, и первый из подстрекателей, епископ Суздальский, Владимирский и прочая Симон, отделался поначалу, если можно так выразиться, условным сроком. Да и то лишь потому, что Константин просто не знал, какие санкции к нему применить. Конечно, лучше всего было бы полную изоляцию к нему применить, засунув в какой-нибудь монастырь, но как отреагирует митрополит на такое самоуправство, Константин не знал, а рисковать боялся. Не время было ссоры из-за такой ерунды затевать. Поэтому он лишь строго пообещал Симону, что еще только один раз – и тогда уж точно все. А что именно «все» – ни за что бы не ответил. Да он и сам не знал.
Раз этот пришелся уже через два месяца, когда ранней зимой епископа вновь застукали врасплох. Монаха, посланного Симоном незадолго до этого к своему коллеге в Чернигов, люди воеводы Вячеслава аккуратно напоили сонным зельем уже в Муроме и, пока он спал, прочли послание. Константин в это время как раз уехал в Переяславль-Южный, чтоб сдержать данное княжичам слово. Но то, что в послании было написано, настолько взбесило воеводу, что он и дожидаться княжеского возвращения не стал. Просто ворвался через пять дней в покои епископа, небрежно бросил изъятую грамотку на стол и заявил со своей прямотой:
– Слыхал я, что горбатого только могила исправит. От себя добавлю, что тебя, святой отец, лишь монашеская келья вразумит. Короче, так… Пока горит твой огарок, – а свеча да столе и впрямь уже еле теплилась, – подумай хорошенько и выбери сам. Либо даешь согласие, и мы тебя нынче же отвозим в любой из монастырей, где ты принимаешь на себя великую схиму[118], либо ты, но все равно сегодня же, берешь на себя тяжкий труд проповеди слова божьего среди закоренелых язычников. Тут я тоже, как добрая душа, даю тебе право выбора. Хочешь – к мордве отвезу, хочешь – к черемисам[119] доставят. Можешь к литве дикой, ятвягам буйным, пруссам неумытым. Словом, куда угодно… кроме половцев. Туда тебя посылать никак нельзя, это все равно что козлу доверить капусту сторожить.
– Да ты как посмел?! – аж задохнулся от ярости Симон. – В своем ли ты уме, воевода?!
– Я еще не посмел, – поправил воевода. – Вот если свеча догорит, а ты ничего не надумаешь, тогда и посмею… сам за тебя выбор сделать, но уже третий. Кляп в рот, мешок на голову и в лес до первого дуба на опушке. Веревка у меня с собой, а руки аж чешутся… посметь.
– Нешто ты и впрямь веришь, что хоть кто-то из твоих людей отважится на столь богомерзкое деяние? – криво усмехнулся Симон, еще не желая признаться, что проиграл.
– Да я об этом даже и не думал, – искренно удивился Вячеслав. – Неужели я такого удовольствия самого себя лишу. Да ни в жисть. Я же твое преподобие самолично вздерну. Тем более что ты и так святую Русь целый лишний год ногами своими погаными топчешь.
– И рука не дрогнет? – уже вяло, потому что ответ он предвидел, спросил епископ.
– Навряд ли, – уверенно заявил воевода. – Разве что от радости.
– Христос тебя покарает, – попробовал пугнуть Симон, хотя тоже скорее из-за того, что не хотел сдаваться сразу.
– Он таких, как ты, фарисеями называл. Если бы он сейчас на Руси появился, то ты бы его к себе в кельи подвальные засунул бы как еретика.
– Сын мой, ведь в евангелии сказано: «Не судите, да не судимы будете», – попытался отсрочить хотя бы ненадолго свой крах епископ, но увещевания не получилось.
Вячеслав ему даже договорить не дал, перебив гневно:
– Чем такого отца иметь, лучше с тамбовским волком породниться. А насчет того, что не судите – это ты верно сказал. Тут я тебя послушаюсь и повешу без суда и следствия. Да что я тут с тобой валандаюсь, – махнул он рукой. – Я так понял, что выбирать ты не хочешь, то есть мне за тебя решать нужно? Так?
– Нет! – возопил испуганно епископ. – Во Владимире останусь. Откуда пришел, туда сызнова вернусь[120].
– Перебьешься, – усмехнулся Вячеслав. – О Владимире ты забудь, владыка. Я еще из ума не выжил – в родных пенатах тебя оставить.
– Тогда в Суздаль отправлюсь, в Покровский монастырь. Завтра же выеду, – не стал перечить Симон, надеясь только на то, чтобы этот наглец ушел и оставил его в покое всего на одну ночку.
О-о-о, это для кого другого одна ночь ничего не значит. Для Симона же она была бы самой настоящей спасительницей и избавительницей, но…
– В Суздаль так в Суздаль. Только не завтра, а нынче и сейчас, – категорично заявил воевода,
