Мак Рейнольдс
Революция
Павел Козлов дважды небрежно кивнул, проходя между столами. Позади себя он улавливал обрывки шепота:
— Это он… охотник шефа… Знаете, в Центральной Америке его называют pistola[1], что значит… насчет Ирака… а в Египте… Вы заметили его глаза?.. Тебе бы хотелось с ним встречаться? Это он. Я была как-то на вечеринке в то же время, что и он. Вызывает дрожь… хладнокровный…
Павел Козлов мысленно усмехнулся. Он не просил такой славы, но не каждый человек становится легендой в тридцать пять лет. Как там было написано в «Ньюсвик»? «Т. Лоуренс Холодной Войны». Проблема была в том, что слава — не та вещь, от которой можно отвертеться. И она мешала в личной жизни.
Он подошел к кабинету шефа, постучал костяшками пальцев и толкнул дверь.
Шеф и парень-секретарь, пишущий под диктовку, подняли головы. Секретарь нахмурился, явно ошеломленный бесцеремонным появлением Козлова, но шеф произнес:
— Привет, Пол, проходите. Не ожидал вас так скоро. — Потом секретарю: — Дикенс, вы свободны.
Когда Дикенс вышел, шеф сердито посмотрел на своего специалиста.
— Пол, вы недисциплинированы. Разве вы не могли перед входом постучать? Как дела в Никарагуа?
Павел Козлов сел в мягкое кожаное кресло и нахмурился:
— Я стучал. Большая часть информации в моем отчете. В Никарагуа… спокойно. И так будет еще некоторое время. Это не больше, чем розовые либералы в гостиницах…
— А Лопес?..
Павел медленно произнес:
— В последний раз я видел его в болоте рядом с озером Манагуа.
Это был действительно последний раз.
Шеф торопливо проговорил:
— Детали не нужны. Их я оставляю вам.
— Знаю, — ровно ответил Павел.
Его начальник поставил на стол банку «Сэра Уолтера Рэйли», выбрал на подставке вересковую трубку и, набивая ее табаком, произнес:
— Пол, вы знаете, какой сегодня день и год?
— Вторник.1965 год[2].
Шеф бюро взглянул на свой календарь.
— Угу. Сегодня выполнен план семилетки.
Павел хмыкнул.
— Успешно, — мягко произнес шеф. — По всем направлениям СССР перегнал нас в валовом национальном продукте.
— Вот этого я не могу понять.
— Значит, вы сделали ошибку, поверив нашей пропаганде. Это вечная ошибка, вера в нашу пропаганду. Хуже, чем верить другому человеку.
— По объему производства стали мы опять третьи, так же, как и они.
— Да, и между прочим, относительно нашей реорганизации вспомните, когда они называли это рецессией, а ранее даже депрессией — наша сталелитейная промышленность работала меньше, чем на 60 % возможностей. Советы всегда работают на все сто процентов. Им не нужно волноваться, смогут ли они или нет продать сталь. Если они производят стали больше, чем им сейчас необходимо, они используют ее, строят новые заводы.
Шеф покачал головой.
— Не позднее 1958 года они начали догонять нас, продукт за продуктом. Зерно, масло, лесоматериалы, самолеты, космические аппараты, уголь…
Павел нетерпеливо наклонился вперед:
— Мы выпускаем в три раза больше машин, холодильников, кухонных плит, моек…
— Это так, — произнес начальник. — Когда мы расходуем продукцию наших сталелитейных заводов на автомобили и автоматическое оборудование, они обходятся без этих вещей и используют свою сталь на новые сталелитейные заводы, новые железные дороги и фабрики. Мы насмехаемся над их прогрессом, много говорим о нашей свободе и свободе наших союзников и нейтралов и радуемся нашим холодильникам и мойкам, пока в конце концов они не обойдут нас.
— Вы говорите прямо как в передаче ТАСС из Москвы.
— Хм-м-м, я старался, — ответил шеф. — Тем не менее, ситуация неважная. Тот факт, что вы и я, а также двести миллионов американцев предпочитают автомобили и прочие вещи большему количеству заводов и что предпочитают личную свободу и гражданские права, не относится к делу. Нам следовало бы меньше смеяться семь лет назад и больше думать о сегодняшнем дне. Если ситуация останется прежней, дайте им еще пару лет идти теми же шагами, и все нейтральные страны в мире попадут в их лапы.
— Это сделает их сильными, не так ли?
— Сильными? — с отвращением прорычал шеф. — Это мягко сказано. Даже некоторые наши союзники начинают колебаться. Восемь лет назад Индия и Китай принялись за индустриализацию. Сегодня Китай — третья индустриальная держава мира. Где в двадцатых годах была Индия? Через десять лет Китай, возможно, станет первым. Я даже боюсь думать, где они окажутся через двадцать пять лет.
— Да в Индии одни сумасброды-идеалисты.
— Наша любимая отговорка, верно? Фактически, мы, Запад, бросили их. Они не могут сойти с пути. Советы подталкивают Китай, как только могут.
Павел положил ногу на ногу и наклонился вперед.
— Мне кажется, я уже раз сто обсуждал это на всевозможных коктейлях.
Шеф рванул выдвижной ящик и взял огромный коробок кухонных спичек. Он ударил одну их них о ноготь и стал смотреть сквозь табачный дым на Козлова, после того как зажег трбку.
— Проблема в том, что система русских, которую они начали первым пятилетним планом в 1928 году — та же система используется в Китае, — работает. И нравится она нам, с нашими идеалами свободы, или не нравится, она все же работает. Каждый гражданин страны отправляется в жесточайшую мясорубку ради увеличения национального продукта. Каждый, — шеф кисло усмехнулся, — за исключением партийной элиты, которая всем управляет. Каждый приносится в жертву во имя прогресса всей страны.
— Знаю, — сказал Павел. — Дайте время, и я разберусь, к чему эта лекция.
Шеф хмыкнул.
— Комми все еще у власти. Если они останутся у власти дальше и будут развиваться теми же темпами, с нами будет покончено, полностью покончено через пару лет. Мы будем так далеко позади, что станем всемирным посмешищем, и все попадут в объятия Советов.
Казалось, он сменил тему:
— Вы хоть слышали о Сомерсете Моэме?
— Конечно. Я прочитал несколько его романов.
— Я размышлял о Моэме — британском агенте, а не о Моэме-писателе, хотя это одно и тоже лицо.
— Британский агент?
— Угу. Его отправили в Петроград в 1917 году, чтобы предотвратить большевистскую революцию. Немцы отправили в запломбированном вагоне из Швейцарии, где они были в изгнании, Ленина и Зиновьева в надежде, что в царской России начнется революция. Я к чему веду, к одной из его книг — «Подводя итоги», где, насколько я помню, Моэм бегло упомянул, что, по его мнению, будь он отправлен в Петроград
