неотступно владела сознанием командира.
А внизу, у сарая, уютно устроившись на соломе, разведчики занимались своими делами: одни с лодкой — просушивали ее на слабом огне, другие спали, третьи бодрствовали, неторопливо дымя самокрутками, беззлобно дружески подтрунивая друг над другом.
— Канаев, ты же только поел и снова жуешь, — подковырнул Серов, стараясь завести своего приятеля, — со стороны посмотреть — и не шибко видный, а вот насчет поесть ты мастак. Но видать, не в коня корм.
— Это ты правильно подметил, тезка, — в тон ему отшучивался Канаев. — Мне еще расти и расти, силенки набираться нужно. Морковь — вещь пользительная. Но я и о тебе помнил. Здесь всем хватит. — И он вытряхнул из вещмешка на плащ-палатку десятка два крупных и тщательно вымытых привлекательных морковок. Потом снял с плеча и аккуратно приставил к сараю связанные в пучок весла.
— На меня так не гляди и не осуждай. Я не украл. Это нам старик дал. И еще запомни, — присаживаясь сбоку на край плащ-палатки, назидательно продолжал Юра, — в моркови каротин содержится. Нам, кочколазам-полуночникам, он ой как нужен, в темноте лучше видеть будем. Вот так-то, Емеля.
Сидящие дружно потянулись к морковке, и скоро все аппетитно захрустели.
— Что-то плохо жует наш отделенный, может, после ночной купели зубы заболели, — теперь уже Канаев поддел Скляренко.
— Нет, не угадал, Юрий, не зубная боль меня беспокоит и аппетита лишила. В другом загвоздка. Вы вот посмотрели на разрушенный хуторок и расстроились. От семьи за всю войну ни одной весточки не получил. Как они там? — И он, неопределенно махнув рукой, прищурился, постоял молча, глядя куда-то за Днепр, и направился в сарай. Потом вернулся, взял пару морковок и, добавив: — Пожалуй, и лейтенанту Это тоже не повредит, — направился на наблюдательный пункт к Дышинскому.
Знать, в спрессованности и напряженности боевых будней можно забыть об опасности, грозящей тебе самому, порой нет и времени подумать о ней, но никак не отрешишься от щемящей тревоги за судьбу близких. Великий смысл человечности: твоя боль — моя боль, моя беда — твое сопереживание. Да, мы научились воспринимать чужую боль как свою, понимать людей, ценить настоящую мужскую дружбу. Мы делили невзгоды и радости. И каждый был на виду — и заводилы Федя Антилов и Юра Канаев, и весельчак Сашка Ветров, и добродушный Пратаскж. Мы любили Федю Антилова — рыжеватого, плечистого, непревзойденного рассказчика народных сказок, которые он мог образно рассказывать всю ночь. Войну Федя встретил в тюрьме — отбывал срок за кражу. Был амнистирован, а попав на фронт, стал разведчиком.
— А как там наверху дела? Что решает начальство? — поинтересовался Канаев у Жени Воробьева, спустившегося сверху.
— Серов с Дышинским начинают прорабатывать ход операции, — последовал ответ.
— Вы как знаете, а я хочу послушать, как трава растет. — И Иван начал устраиваться часок-другой смежить веки.
После обеда огонь немцев стал более продолжительным и массированным. Все говорило о том, что противнику удалось выявить подход наших передовых частей к Днепру. На это обратили внимание и мы. Когда прошлой ночью шли сюда, то на дороге не встретили ни одного солдата. Мы раньше видели, какая огромная сила устремилась к Днепру. Теперь она подходила и, как осенний туман, оседала в оврагах, близлежащих перелесках, в заросшей кустами ивняка и осокой пойме. Она замирала на день под маскировочными сетями, кронами деревьев, чтобы следующей ночью снова продолжать свой путь на запад. Теперь же отовсюду слышался приглушенный говор, голоса команд, пофыркивание лошадей.
Во второй половине дня перед нашими лодками, которые мы усердно приводили в порядок, выросла знакомая фигура дивизионного инженера с одним из командиров роты саперного батальона.
Побеседовав с Дышинским, они втроем полезли на наш наблюдательный пункт. Минут через десять спустились вниз, снова стояли около лодок и, наконец, дивизионный инженер, обращаясь к нам, пояснил:
— Эти лодки заберут наши саперы. Их сушить и сушить надо. Вас мы переправим на тот берег с комфортом. Вам приказано не только «языка» брать, а в первую очередь осуществить захват плацдарма.
Вскоре после ухода инженера вошедший в сарай пожилой сапер доложил Дышинскому о том, что лодка доставлена. Мы высыпали смотреть. Лодка оказалась вместительной и напоминала морскую шлюпку. На корме горой громоздился мотор. Рядом на руле сидел кряжистый сапер, невозмутимо покуривающий козью ножку.
— На ней не только Днепр, Каспий переплыть можно, — оценил Пратасюк, по-хозяйски похлопывая ладонью по мотору и озорно посматривая на нас.
Мы настороженно наблюдали за Дышинским — что он скажет. Кажется, осмотр лодки успокоил и его, он впервые за весь день улыбнулся. Доведенное в течение последних суток до самого предела его нервное состояние стало расслабляться. Напряжение и беспокойство сменял холодный рассудок. Командир становился более сосредоточенным, нацеленным на поиск. И главное, что я заметил, — в его глазах засветилась та убежденность, уверенность, которая незримо передавалась нам, вливалась в нас.
Чем ниже клонилось солнце к закату, тем все оживленнее становилось наше окружение из солдат и офицеров, особенно после того, как Дышинского вызывали к какому-то высокому начальству. Их не смущало, что над головой или в стороне, сбивая листья, устало плюхались во влажную землю вражеские пули. Изредка рвались в камышах мины.
А время бежит. Направляемся к лодке и приступаем к укладке ящиков с гранатами и патронами.
Готовимся к броску за Днепр и мы лично. Нижнее белье снято. Поясные ремни с подвешенными к ним ножами, сумками с гранатами и снаряженными магазинами надежно обхватили голое тело, прикрытое гимнастеркой. Сапоги сняты, тесемки брюк развязаны. Так будет удобнее и легче, в случае необходимости, добираться до берега вплавь.
После этого нас придирчиво осматривает командир, на ходу дает советы, напоминает еще раз каждому порядок высадки и действия на берегу.
По-прежнему пока спокойно. Засыпают камыши, да что-то шепчет им река. Густая темнота быстро наваливается на плавни и, как громадным черным маскхалатом, пытается надежно укрыть нас. Истекают последние секунды пребывания на этом берегу, среди своих. Все желают нам удачи, жмут руки, дружески похлопывают по плечам или спине. Некоторые на счастье вручают гранату или патрон. Но вот Дышинский отдает команду — «По местам!», и мы направляемся к лодке и рассаживаемся в ранее установленном порядке.
Еще до нашего отплытия артиллеристы подкатили батарею 76-миллиметровых пушек и поставили ее на прямую наводку.
Наконец провожающие дружно отталкивают лодку от берега. И вот она, тяжело нагруженная, плавно закачалась на воде. Почти неразличимые в темноте воины желали удачи. Они понимали, что от нашего успеха зависело многое.
Приглушенно заработал мотор, забурлила за кормою вода, корпус лодки мелко задрожал, и она, с каждой минутой набирая скорость, понесла нас к острову Молдаван. И поплыл назад берег, невидимый зримо, но присутствие которого ощущаешь всем своим существом. Не столько страшно, а как-то неуютно чувствуешь себя на воде — нет под ногами обычной тверди. С острова непрерывно бьет пулемет, но пока не по нас. Летящие над водой светлячки трассирующих пуль в темноте служат единственно верным ориентиром. Дежурная стрельба ведется по-прежнему через реку справа и слева. Иногда очереди проходят так близко, что, кажется, до них можно дотронуться рукой. В общем, жутковато. Казалось, все затаилось, прислушивается к чему-то, и только разрывы мин нарушают зыбкий покой. Дышинский тихо командует, лодка делает резкий поворот, и из-за Молдавана выскакиваем на стрежень реки. Седой Днепр легко подхватил нас и понес к противоположному берегу. Мотор теперь не работает, и мы веслами помогаем лодке, которая движется еще по инерции, неся нас под углом к берегу. Едва слышно, как журчит, улюлюкает
