На Смоленском рынке торговка Соловьева, обливаясь потом, спешила распродать свой товар — перекупленные у мытищинских огородников ранние огурчики.
Базарные завсегдатаи звали ее по-разному: кто Соловьихой — в насмешку за писклявый голос, кто Тарелкой — за округлые формы.
Соловьихе осталось продать две небольшие кучки огурцов, поэтому она торопилась, кричала визгливее обычного и переругивалась с соседом — стариком, продающим прошлогодние соленые грибы.
— Ах, какие хорошенькие огурчики, — услышала она голос со стороны, обернулась, чуть не опрокинув кадочку старика, увидела молодую женщину и затараторила, как швейная машинка:
— Бери, бери, милая, бери, хорошая, сама садила-сеяла, а уж вкусны да ароматны — и сказать нельзя. Ты понюхай, понюхай, дорогая, не стесняйся.
Она совала огурчик под нос покупательницы, глядя на нее своими маленькими, маслянисто блестящими глазками снизу вверх.
Покупательница засмеялась — словно в колокольчик позвонила.
Была она молода и стройна, на чистом лице четко вырисовывались черные брови, прямой нос чуточку вздернут, яркие губы складываются аккуратным бантиком, пышная прическа скрыта под большой соломенной шляпкой.
«Брюнетка, — подумала Соловьиха, — добрая, непременно возьмет».
И о новой энергией принялась расхваливать свой товар.
Вскоре она уже пересчитывала деньги, полученные от покупательницы.
— Ну вот, счастливая, ты меня и ослобонила, — сказала Соловьиха, подавая пакет.
— Не думаю, Марковна, — возразила покупательница. — В кои-то веки встретились да так ни с чем и разошлись?
Соловьиха прищурилась.
— Да вы никак меня знаете? — вкрадчиво спросила она, выставляя левое, ухо чуточку вперед.
— А как же, память у меня хорошая.
Покупательница опять засмеялась.
У Соловьихи даже в темени заломило от напряжения.
— Извините, барышня, — развела она руки, — не могу вспомнить, память с дыркой.
— А я напомню. Прошу…
Вскоре они уже сидели на веранде базарного трактира. Соловьиха попивала холодное, пиво, а ее собеседница, игриво отставив мизинчик, хрустела засохшим от жары слоеным пирожным.
— Вот, милая, недаром говорят, что гора с горой… А мы вот встретились, — сипела Соловьиха. От пива у нее на время пропал голос. — Так, значит, это в пятом годе было?
— В пятом. В пересыльной тюрьме.
— Как же, помню! — Соловьиха играла двойным подбородком, стараясь прочистить горло. — Тогда я надзирательницей была. А этих заключенных было — видимо-невидимо.
Она закашлялась.
— Да что это с вами, Марковна? Может, смирновской заказать?
— И то верно. С пива-то у меня безголосица.
Один вид маленького графинчика водки подействовал на Соловьиху благотворно — кашель как рукой сняло, глазки почти совсем ушли вглубь, пуговка носика порозовела, мокрая прядь жидких волос выбилась из-под платка.
— Так ты, значит, Тарасова? — вспоминала она, покачивая головой. — Ну да, Шурка! Как же, помню, помню тебя, Шурочка. Такая ты тогда жалкая была, болезная. Думала — не выживешь. А ты, гляди, как выправилась, что твоя барыня.
Шура подливала из графинчика не спеша, с расстановкой, и это особенно нравилось Соловьихе.
Они вспомнили страшный пятый год, пересыльную тюрьму, до отказа забитую арестантами.
— Ты скажи, как ты-то вырвалась?
Шура улыбнулась.
— Да мне тогда еще и восемнадцати не было. Схватили, а за что про что — и сама не знаю.
— Это они могут, — протянула Соловьиха, — тогда хватали без разбору, топтали все: и лес, и бурьян, и траву палую.
— Тогда же меня и выпустили. А вас я так и не увидела больше — вы исчезли куда-то.
Соловьиха недовольно махнула рукой.
— Ну их к лешему! Еще не хватало — живых людей сторожить. Ушла я, милая, по доброй воле. Ушла да еще и плюнула. Вот как!
Она засмеялась хрипло, радуясь тому, что так ловко вышло у нее вранье. На самом деле ее выгнали за кражу денег у арестантов.
Весело взглядывая на Шуру, она рассказала, что недолгое время была кассиром в магазине Максимова, тут на рынке, «да хозяин больно вредный и злой, а сейчас вот овощишками приторговываю, перебиваюсь с хлеба на квас».
— Ну, а ты-то как?
— Ой, не знаю, Марковна, радость или горе ждет меня, — смущенно ответила Шурочка. — Замуж собираюсь.
Соловьиха даже поперхнулась от неожиданности, резко повернулась всем телом так, что заскрипел стул, и поставила на стол жирный локоть.
— Да что ты! Замуж? Ой, расскажи, милая, уж чего тут скрываться-то. А я до таких дел оч-чень любопытная.
Шура коротко рассказала о женихе — кавказец, из дворян, только без больших средств, живет торговлей…
У Марковны даже дух захватило — во-он что, гляди, и ей что перепадет, коли он торговец.
— Да как же это он на тебя позарился? Ты, помню, из бронницких мещан? — Шура кивнула. — Ну, счастливая, не иначе как за красоту берет.
— Красота, Марковна, в душе должна быть…
— Ну и дай тебе бог!
Графинчик опустел. Второй заказывать Марковна не разрешила — меру надо знать.
— Уж как ты меня порадовала, Шурочка, — говорила она, прижимая руки к груди, — не знаю, как тебя и благодарить.
И тут Шура спросила, не знает ли она свободного места.
— Да зачем тебе?
— Хочу жениху доказать, что я не нахлебница, что и сама зарабатывать могу.
Соловьиха засмеялась, да так раскатисто, что рядом сидящие посетители оглянулись.
— Эх вы, молодые, — визжала она, — все у вас фокусы — «нахлебница»! Да коли любит, он тебя дома на семь замков запрет, Они, кавказцы-то, такие ревнивцы, что не приведи господь.
— Я слышала, — сказала Шурочка, понижая голос, — что в женской тюрьме нужна надзирательница.
— Нужна! И я слыхала! — воскликнула Соловьиха. — Но начальница там уж больно люта. Тоже мне княжна! Порядочная-то княжна станет ли с тюрьмой возиться?
Она даже плюнула с досады, потом задумалась на секунду, хитро взглянула на Шурочку и решительно поднялась.
— Пошли. У меня там приятельница. Я тебя, видит бог, устрою.
Московская губернская женская тюрьма находилась вблизи Новинского бульвара, на углу Новинского и Кривовведенского переулков. Она была выстроена сразу же после событий пятого года. К ее главному двухэтажному кирпичному зданию примыкали одноэтажные постройки, образуя квадратный тюремный
