Хейман встал и подошел к окну, выходившему во двор. Он стоял к нам спиной. Жерар Сержан вопросительно посмотрел на меня.
– Продолжайте, – разрешил я.
Он еще раз покраснел, допил чай, но быстро успокоился. В конце концов его сестра переехала в Париж. Она стала посещать… господ, которые работали в кино, а они обещали ей блестящее будущее в кино, и она начала сниматься в небольших фильмах.
– Какого рода фильмах? Вы можете вспомнить название хотя бы нескольких?
Он не знал, куда деть свои красные руки.
– «Запретные ласки», – подсказал я.
– Да, но она оставалась…
– Чистой, я знаю. – Я попытался улыбнуться, так как он, видимо, очень переживал и совсем не виноват в том, что дурак. – Можете не утомляться, – сказал я. – Я знаю, в каких фильмах она играла. Но ведь нужно же с чего–то начинать свою карьеру.
– Я был против, – уточнил он. – Но поскольку она оставалась чистой…
– А если даже и нет. Разве вы станете упрекать ее за любовную интрижку?
– Но я уверен, что этого не было. Она бы рассказала мне.
– Вы часто ее видели?
– Она приезжала к нам в Курвилль, а иногда я проведывал ее в Париже. Она привозила нам с мамой подарки. Когда она не могла к нам приехать, она посылала нам деньги. Вы понимаете, каким она была человеком?
– Хорошим, – вздохнул я.
– Лучше, чем вы думаете, – сказал он, глядя мне прямо в глаза, и мне тяжело было выдерживать этот взгляд, потому что она умерла, и довольно странным образом.
– Хорошо, – согласился я, – чего вы ждете от меня?
Хейман отошел от окна, и подошел к нам.
– Жерар Сержан обратился в полицию, и с ним там очень скверно обошлись. Он может вам сообщить некоторые важные сведения и имена. Он считает, что если он их представит полиции, то из этого ничего не выйдет, так как дело будет замято.
– Да, – подтвердил Жерар Сержан, – дело в том, что все они связаны между собой.
– Кто «они»? – спросил я.
Он сделал неопределенный жест.
– Иностранцы, – сказал Хейман. – Наш молодой друг считает, что во Франции всем заправляют евреи. Вот в чем дело.
– Я этого не говорил! – воскликнул брат Луизы.
– Поэтому, – продолжал Хейман, не обращая на него внимания, – я посоветовал ему обратиться к вам, как истинному французу и бывшему жандарму, который ушел из полиции, чтобы посвятить себя борьбе за очищение общества.
Я холодно посмотрел на него, но он не унимался.
– Я предупредил нашего друга, что вы берете дорого, – сказал он, – но ему это неважно. Он прекрасно понимает, что это плата, за неподкупность.
– И потом, это ради сестры, – добавил Жерар Сержан. – Я не постою за ценой, чтобы отомстить за нее.
Хейман уселся между нами. Он почти не давал мне вставить слово.
– Я объяснил ему, что вы работаете по заранее установленной таксе. Я сказал, что вы берете три тысячи пятьсот франков в качестве аванса, а остальная сумма будет зависеть от результатов расследования.
Он сошел с ума. Я открыл рот.
– Плюс все расходы, связанные со следствием, – продолжал Хейман.
– Я сейчас же выпишу вам чек, – сказал Жерар Сержан.
Я закрыл рот.
– Мы спустимся в ваш кабинет, – предложил Хейман. – Сержан выпишет чек, а после этого сообщит нам все сведения и имена.
Молодой человек встал. Он смотрел на мир с энтузиазмом. Я тоже встал. Хейман ущипнул меня за руку. Я посмотрел на него и пожал плечами. Мы попрощались со Станиславским, а затем спустились ко мне.
Жерар Сержан ушел, а Хейман остался. У меня в кармане был чек на три тысячи пятьсот франков, и я должен был держать брата убитой в курсе дела и звонить ему в отель, как только у меня будут новости. Мне самому было любопытно знать, какие меня поджидают новости и когда.
Согласно версии брата, все было предельно просто: один из шести или семи шалопаев, увивающихся за его сестрой, захотел с ней переспать, но, ничего не добившись, убил ее.
– Это маловероятно, – сказал я вслух.
– Разумеется, – согласился Хейман.
Он прислонился к подоконнику и смотрел на меня, прищурившись, как кот.
– Вы негодяй, – заметил я.
– Почему? Потому что я помогаю вам подоить этого подонка?
– Он сопляк.
– Вот именно такие сопляки и шли работать в милицию[1]. Вы слишком молоды, чтобы помнить это, но я помню.
Он сказал это таким тоном, что я понял, что сейчас не стоит его расспрашивать о том, какая существует связь между ним и милицией, либо между милицией и ним, либо кем–нибудь из его семьи или друзей. Я задам ему этот вопрос позже или никогда.
– Меня удивляет, – сказал Хейман, – что он не верит в то, что его сестру зарезала Мемфис Шарль.
– Быть может, он просто не знает о ее существовании.
Он посмотрел на меня странным взглядом.
– Что вы делали сегодня после обеда? – спросил он меня. – Вы не покупали газет?
– Купил, – сказал я. – Там пишут, что преступление мог совершить грабитель.
– Вы не читали последней информации, – спокойно сказал он.
Хейман сунул руку под свой фланелевый пиджак и достал из внутреннего кармана сложенную вчетверо «Франс суар». Я взял газету и развернул ее. На первой странице была фотография Мемфис Шарль.
На снимке было только ее лицо, что же касается покойной Гризельды, ее снимок поместили на пятой странице, и тоже только лицо. «Убитая актриса – жертва своей подруги?» – гласил заголовок, в котором вопросительный знак был поставлен только для проформы. Потому что картина была удручающей. Орудие преступления принадлежало Мемфис Шарль (она купила этот проклятый нож прошлым летом на Корсике, и Кокле уже все знал: когда он брался за дело, он был очень расторопным). На ноже не нашли никаких других отпечатков, кроме тех, которые принадлежали мадемуазель Шарль. Кроме того, в мусорном ящике нашли пакет с выпачканной в крови одеждой, которая тоже принадлежала ей. Добавьте к этому, что подозреваемая бесследно исчезла, и все становилось ясным.
– Ну и выражение лица у вас, – заметил Хейман.
Я ничего не ответил.
– Интересно, что они ни словом не обмолвились о наркотиках, – добавил он.
– Наркотиках? (Я был рассеян, так как пытался осмыслить полученную информацию.)
– ЛСД, – сказал Хейман. – И об их следах в крови жертвы. Поверьте мне, я целый день околачивался возле полицейских и собирал информацию по обрывкам их разговоров. Результаты аутопсии показали, что Гризельда была ими напичкана, впрочем, довольно легкими – гашишем, амфетаминами и прочими, употребляемыми молодежью.
– Прекратите, – сказал я. – Я подыхаю с голоду, и не портите мне аппетит.
Я намекнул ему, что со вчерашнего дня еще ничего не ел. Он посочувствовал мне.
