внахлестку, без единой щелочки забор…
Мы писали курсовые работы по лабораторному практикуму, довольно обширные по объему. Тим сделал свою за неделю. Но моя работа с каждым днем распухала, как старинный английский роман. Тим заявил, что вся моя писанина – чепуха на постном масле. Я старался его не слушать. Помочь он мне не мог, даже если бы захотел – он не умел настраиваться в такт чужим мыслям. Он заявил, что от нечего делать проверит свою теорию изменения микробов путем подбора соответствующих питательных сред.
Рассуждал он примерно так:
– Человечество за какую-то сотню поколений прошло путь от каменного топора до теории относительности. Микроб размножается несравнимо быстрее, и, следовательно, добиться его изменения можно в кратчайший срок.
Я пробовал ему возражать:
– За сотню поколений человек все же так и остался человеком.
– Микроб у меня тоже остается микробом, – отвечал Тим. – Я только изменю его характер.
На тему, что под этим подразумевать, он мог говорить, вероятно, долго. Но меня ждала моя работа, я не стал его слушать.
И зря.
Тим засел в лаборатории… Он не отходил от микроскопа ни днем, ни ночью. Черт его знает, когда он спал. Когда я ложился, его еще не было в постели, когда вставал, он уже был в лаборатории. Что-то у него не получалось, вероятно, – когда я спрашивал, он весьма откровенно грубил. Я не обижался. Не обижаются же на слепого, который невзначай толкнет вас на улице.
Хлопот по хозяйству у меня прибавилось. Обедали мы в столовой, но завтракали и ужинали дома. Готовил я все сам. Я и раньше не доверял хозяйство Маркину, небрежен и неряшлив он был до глупости, и легко мог насыпать в кашу чего-либо более вредного, нежели поваренная соль. А таких веществ на полках вокруг него было более чем достаточно. Мне еще приходилось следить, как бы он в своей лаборатории не хлебнул вместо чая карболовой кислоты.
Грэм Грин верно сказал:
Как-то вечером, когда Тим тихо, как мышь, сидел в своей лаборатории, а я плакал на кухне, чистя луковицу для винегрета – витамины, как известно, необходимы при усиленной работе, – к нам в ограду вошел мальчуган.
Я протер глаза и увидел в его руках корзину, накрытую платком.
«Может, ягоды?» – обрадовался я и, бросив свирепую луковицу в кастрюлю, выскочил на крыльцо.
– Что у тебя?
– Лягушки, – ответил мальчуган.
Я не сразу понял. Мальчуган приподнял платок. На дне корзины сидели с десяток разноцветных желтых и коричневых лягушек. Они все, как по команде, уставились на меня.
– Слушай, парень, – сказал я. – У нас нет ни ужей, ни уток. Мы лягушек не едим. Тащи их обратно в болото.
Мне дядя заказал, – заявил охотник за лягушками. – Я и принес.
– Какой дядя?
Вероятно, Тим услыхал разговор и открыл окошко своей бактериологической кельи.
– Это я просил, – сказал он хмуро. – Ну-ка, покажи! – Он заглянул в корзинку и буркнул мне: – Отдай ему рублевку.
– Зачем тебе лягушки?
Тим молча захлопнул окно. Я расплатился с мальчуганом и вернулся на кухню, к луковице, жалея, что в корзине оказались не ягоды.
Ягодки были еще впереди…
Прошло около недели. Я уже закончил свою работу и с отличным настроением переписывал ее начисто. Из своей лаборатории вышел Маркин. В руках он нес суповую тарелку.
В тарелке сидела лягушка.
С видом Мефистофеля, собирающегося сотворить чудо, он поставил мокрую тарелку прямо на листки моей работы.
Я посмотрел на лягушку.
Это была обыкновенная зеленая лягушка, очевидно, из числа тех, которые принес паренек.
– Ну? – спросил я.
– Смотри внимательно.
– А что будет?
– Сейчас увидишь.
Лягушка вдруг беспокойно задвигалась, задергала головой, издавая какие-то сипящие звуки, потом закрыла глаза и протерла их лапой.
– Понял?
– Ничего не понял.
Тим Маркин посмотрел на меня с сожалением, как на безнадежного идиота.
– Дерево ты, – заявил он. – Не видишь – лягушка кашляет.
– Кашляет?
– Да, кашляет. Ты, может, скажешь, что лягушки не могут кашлять?
Я не знал, что ответить, да и кому бы пришло в голову задумываться над таким дурацким вопросом. Кашляющую лягушку, вероятно, можно было увидеть только в мультипликационном фильме для детей.
Лягушка опять открыла пасть и опять затряслась.
– Чего же она кашляет?
– У нее коклюш.
Я посмотрел на Маркина. Нет, он не шутил.
– Какой коклюш?
– Ты не знаешь, что такое коклюш?
Я знал инфекционную болезнь, которой болеют преимущественно дети. Она вызывается палочкообразным микробом – бактерией пертуссис. Но эта бактерия размножается только при температуре человеческого тела, в других условиях она быстро погибает. А лягушка, как известно…
– Известно, – перебил меня Маркин, – лягушка – холоднокровная амфибия. Мне удалось приучить бактерию к низкой температуре. Погляди – это единственная в мире лягушка, которая болеет коклюшем. Ты думаешь, это произошло случайно? Да я могу заразить всех лягушек коклюшем.
– Зачем?.. Для чего лягушкам коклюш?
– Бамбук! – провозгласил Тим и для иллюстрации постукал пальцем по столу. – Это же эксперимент. Уникальный в науке опыт – культивирована бактерия лягушинного коклюша. Ты смотри на нее внимательно – прелесть!
Лягушка опять задергалась и засипела. Я вынул платок.
– Знаешь, убери-ка ты свою уникальную амфибию. Мы здесь обедаем, а ты ставишь всякую пакость.
– Пакость. И это говорит медик. Мне жаль тебя, посредственность.
Тим унес свою лягушку.
Инкубационный период у коклюша от трех дней до недели. Я раскашлялся уже на следующий день и вообще почувствовал себя неважно. Тим осмотрел меня с любопытством, велел плюнуть в чашку Петри с питательной средой и унес чашку в лабораторию на анализ. Ночью уснуть я не мог, кашель раздирал мои легкие на мелкие кусочки. Только лошадиной дозой кодеина удалось снизить болезненность приступов. Утром Тим Маркин показал мне стеклышко, которое только что вытащил из-под микроскопа.
