Федорович?
— Нет, — после короткого молчания сказала дежурная, — съехал.
— Простите! — крикнул я, стараясь этим криком помешать дежурной положить трубку. — Давно?
— Ну, мы же не меряем на секунды… — Пауза. — Часа полтора.
— Спасибо. — Я повесил трубку.
— Тюля выехал из гостиницы часа полтора назад.
— Что же мы стоим? В аэропорт?
— Подожди, Ант. — Я снова снял трубку, набрал номер. — Аэропорт? Оперативного дежурного. Козлов? Мартынов. Здравствуй, Пашенька. Пожалуйста, проверь быстро в регистратуре, нет ли среди вылетающих ближайшим рейсом пассажира по фамилии Губченко? Губ-чен-ко Вэ-Эф. Да. Хорошо, я подожду.
Бороться с Тюлей можно только одним оружием — взять его на испуг. И сделать это нужно немедленно. Сейчас. Я подождал, пока Козлов справится в регистратуре. Произошло это довольно быстро.
— Есть, — сказал в трубку Козлов. — Губченко Вэ-Эф, рейс девяносто—ноль пять, вылет через двадцать пять минут.
— Слушай, Паша. Только все сделай, как я тебя прошу. Попроси кого-нибудь в форме, ну дежурного милиционера — пусть найдет этого Губченко. Он высокий, лет сорок, хорошо одет. В крайнем случае, объявите по залу. Пусть найдет и вежливо, но строго… Ты понял — вежливо, но строго — отберет документы для проверки. Пусть этот Губченко малость испугается, понимаешь? Ну отлично. Сейчас буду. Документы держи у себя.
Да, Пааво жал вовсю. Он только процедил, глядя на дорогу:
— Список. Там было колье на сто тридцать один бриллиант.
У аэропорта Ант круто развернул “Жигули” и встал как вкопанный у служебного входа. Мы бросились наверх.
— Порядок. — Паша Кузьмин вынул из ящика паспорт и билет.
— Отдал спокойно? — Я спрятал документы в карман.
— Абсолютно. Без звука. Сейчас сидит в зале. Посмотрим?
Паша включил экран монитора теленаблюдения. Высветился зал ожидания — он был сейчас довольно пуст.
— Неужели ушел?.. — сказал Паша. — Хотя нет. Вот он.
Теперь я и сам увидел Тюлю. Он стоял спиной к нам, разглядывая летное поле. Я спустился вниз, вышел в зал. Медленно подошел к Тюле, который стоял в той же позе — разглядывая самолеты и погрузчики за окном. Тюля почувствовал, что кто-то к нему подошел. Обернулся.
— Привет, — сказал я. — Обманываем, Виктор? А зачем?
Тюля на этот раз и не собирался играть в невозмутимость. Он молчал. Он почти не скрывает сейчас, что растерян. И не скрывает, что лихорадочно просчитывает, что можно, а что нельзя мне говорить. Ему хочется улететь. Очень хочется.
— Вы меня жестоко накололи, Виктор. Что же вы молчите?
— Я… никого не накалывал.
— Да? А суворовские ордена?
— А… что? Они же ведь были.
— От кого вы о них слышали? Быстро?
Тюля оглянулся.
— Хорошо. Давайте хотя бы отойдем в тот угол.
Мы встали за прилавком газетного киоска, который сейчас был закрыт. Тюля молчит. Колет? Если колет… Нет, дорогой Тюля, этот номер прошел у тебя только один раз. Второго не будет.
— Я говорил то, что знаю. Я только… слышал об этом.
— От кого?
Вряд ли Тюля сейчас скажет о Зенове. Отлично. Только я один понимаю, что, если он об этом сейчас не скажет, это будет его серьезный раскол.
— Ну… не помню. Кто-то из фарцы. Это было все-таки давно.
— Губченко… Вы что, считаете, что с вами говорят дураки? Вы не помните того, кто сказал вам о коллекции, тысяч сто для которой фраерская цена?
Тюля в раздумье. Он действительно растерян. О Зенове говорить он все-таки не хочет. Что ж, все это работает сейчас против него. Нужно менять роль. Менять роль… Жестко давить на него. Как можно жестче.
— Товарищ Губченко. Вполне официально прошу вас вспомнить, не знаете ли вы еще что-нибудь о крупных вещах?
Тюля никак не решается. Да, теперь я улавливаю только одно в его молчании. Он боится. Панически боится. Собственно, на колье ему наплевать. Он просто боится.
— Значит, вы ни о чем, кроме уже перечисленных короны Фаберже и так называемых орденов, не слышали?
Сейчас Тюля просто вызывает жалость. Он не хочет говорить.
— Губченко. Скажите честно, вы хотите, чтобы вам сейчас вернули паспорт и билет? Хотите спокойно улететь в Москву?
Тюля молчит. Этот “детский” вопрос для него унизителен.
— Так хотите или нет? Если вы мне сейчас не ответите, предупреждаю — потянете за собой хвост. За четко заведомую дачу ложных показаний. Только не вздумайте опять подсовывать липу. Скажем, что- нибудь вроде нумизматической коллекции Коробова. — В другое время эта фраза вызвала бы у меня улыбку, но сейчас я был серьезен. Кажется, Тюля готов. Ну что, пора бить. — Поймите — мы знаем о петровском колье. Да, да, о колье Шарлотты. У нас есть несколько вариантов и кандидатур. Нам нужно только одно — услышать, на кого в свое время выходили вы. Кроме Зенова.
Подействовало. Прилично подействовало.
— Именно Зенова. Предупреждаю — может быть, и мы знаем об этом человеке.
Как не хочется ему говорить. Как не хочется.
— Ну… — Тюля выдавил это через силу. — Был такой. Веня Голуб.
— Как? Голуб?
— Да, Веня Голуб. Вениамин Голуб. Если по кличке — Герасим.
Голуб. Голуб. Кличка — Герасим. Я ничего о таком не знаю. Абсолютно ничего. Эдик, кажется, тоже не упоминал ни такого имени, ни клички.
— Откуда он?
— Из Москвы.
— Адрес его знаете?
— Нет, адреса не знаю. Знаю, что работает в институте Гипрогор. Еще — домашний телефон.
— Какой?
— Двести четырнадцать — пять четыре — одиннадцать.
Двести четырнадцать — пять четыре — одиннадцать. Черт. 214–54–11. Стоп. Да ведь это же телефон из записной книжки Горбачева! Вениамин Михайлович. Вот так номер. Значит, “Вениамин Михайлович” — это Голуб. Проверим еще раз.
— Как его отчество? Этого Голуба?
— Вы знаете — отчество не помню. Кажется, не то Михайлович, не то Николаевич.
— А… сколько ему лет? Хотя бы примерно?
— Примерно мой ровесник.
Все правильно. Для Горбачева этот Голуб должен быть, конечно же, Вениамином Михайловичем. А для Тюли просто Веней.
— Вы знаете, где он сейчас?
— Ничего не слышал о нем еще с воли. Одно только и знаю, что раньше колье было у него.
— И все?
