выдержит вавилонский галдеж, где мешаются споры теософов с конфуцианцами, богословов с розенкрейцерами. Где звенят восторженные призывы к Майтрее и гремят проклятия колдунов, обпившихся крови. Звучат трубный глас Апокалипсиса и голос Гитлера, поднявшего на знамя древний символ и назвавшего его в злобе своей или в невежестве свастикой.
Даже голос моего собственного, моего любимого раджи Раммохана Роя стал там лишь одним из голосов призраков, преследовавших в «Отдыхе Кроули» больного безумного человека.
Бамм!
Наконец наступила тишина. Requescat in расе[41].
За те несколько часов, пока я снова добрался до Уэльса, брат Люси Билл успел не только вызвать полицию вместе с похоронной службой, но героически потрудиться в гостевой спальне, отскребая и отмывая со стен кровь и мозги. Люси, в легком летнем халате, сидела в кухне, потягивая джин, с видом спокойным до содрогания.
— Ты не просмотришь его бумаги и книги? — попросила она меня, и голос у нее при этом был тихий и нежный. — Одной мне не справиться. Он много занимался Глендоуром. Может быть, это кому-нибудь понадобится.
Почти неделю я исполнял печальную обязанность, разбираясь в неопубликованных записях и набросках, оставленных умершим другом. Мне казалось, будто в моей жизни перевернулась страница и открылась другая: Элиот оставил писательство как раз в тот момент, когда я сам решил им заняться. Честно говоря, порывшись в его бумагах, я понял, что он бросил писать примерно за год до своей смерти. Ничего я не нашел о Глендоуре, ничего вообще я там не нашел. Один сплошной бред.
Билл Эванс принес и поставил передо мной три картонные коробки из-под чайных упаковок, куда были сложены бумаги Элиота, исписанные от руки или отпечатанные на машинке. Сотни страниц безумной галиматьи и обрывки мыслей, разрозненных, лишенных единства, обрушились на меня, как оперетка без дирижера, полная непристойностей и протестов против Универсума. Я просмотрел десятки его блокнотов, читая бесконечные рассуждения о том, что люди, чье предназначение высоко и слава огромна, в конце концов обретают возможность менять свое будущее; или, наоборот, о горестной судьбе помраченных гениев, вынужденных гибнуть в страданиях по причине болезней или козней завистников, которые, однако, неизбежно получают признание после смерти, и тогда мир терзается запоздалым раскаянием. Печальное это было чтение.
Еще тяжелее оказалось читать о нас, о его друзьях. Заметки его в дневнике были либо исполнены злобой, либо представляли собой порнографические описания. Много раз он с гневом бранил меня и со страстью рисовал себе постельные сцены, в которых участвовала моя жена Мала, даже проставляя при этом — разумеется, только чтобы подогреть себя — «даты», где некоторые чуть ли не совпадали с днем нашей свадьбы. Ну и конечно, не раз. О Люси он писал с похотливой неприязнью. Напрасно я рылся в коробках, надеясь найти хоть слово любви или дружбы. Невозможно было поверить, что столь открытый, столь страстный человек не сумел оставить после себя ни единого доброго слова о жизни. Тем не менее это оказалось именно так.
Я не стал показывать бумаги Люси, она все поняла по моему лицу.
— Это был уже не он, — машинально утешила она меня. — Это была его болезнь.
Знаю я, что это за болезнь, подумал я про себя и дал себе слово выздороветь. С этой минуты моя связь с миром таинств оборвалась. Хватило одной недели покопаться в грязи и мерзости, скопившейся в чайных коробках, чтобы Месмерова жидкость испарилась из меня навсегда.
Элиота похоронили там, где он хотел. Обстоятельства смерти, конечно, создали некоторые сложности, но в конце концов местное духовенство, не выдержав гнева Люси, решило закрыть глаза на детали и дало согласие предать покойного освященной церковной земле.
На похороны прибыл один из членов Парламента, член Консервативной партии, который когда-то учился с покойным в одном классе.
— Бедный Эл, — громко сказал член Парламента. — В школе все говорили: «А кем, интересно, станет Эл Крейн?» А я говорил: «Может быть, даже кем-нибудь чуть ли не великим, если, конечно, не застрелится раньше».
Сейчас этот джентльмен состоит членом Кабинета и, следовательно, находится под зашитой Особого подразделения. Думаю, он и не догадывается, до какой степени ему нужна была защита в то ясное солнечное утро в Уэльсе.
Так или иначе, других слов над гробом никто все равно не произнес.
На прощание Люси протянула мне руку. Больше мы с ней не виделись. Я слышал, она быстро вышла замуж за какого-то совершенно неинтересного человека и уехала с ним в Америку, на запад.
А в тот день, вернувшись домой, я понял, что мне необходимо выговориться. Мала села рядом и стала слушать меня с участием. Невольно я проговорился и о коробках.
— Ты же знала его. Ты подумай! До какой же степени он был болен, до чего же псих, если так расписывал свои фантазии о ваших якобы постельных играх. Да еще и даты к ним ставил! Например вот, когда мы только-только вернулись из Венеции. Например, когда мы с Люси остались вдвоем на баркасе, а он уехал на лекцию в Кембридж.
Мала поднялась, повернулась ко мне спиной и еще ничего не успела ответить, как вдруг я понял, что она мне сейчас скажет, и почувствовал, как в груди все вот-вот разорвется с треском, похожим на треск падающих деревьев или ломающегося льда. Ну конечно, ведь она сама тогда предупредила меня, чтобы я не доверял чересчур Крейну, предупредила тогда с упреком, горьким и страстным, обращенным к нему, не ко мне, и я, изумленный тогда самим этим фактом, не понял его истинного смысла и не услышал истинного предупреждения.
Это был конец гармонии, крушение сфер.
— Он не фантазировал, — сказала Мала.
Чеков и Зулу
Четвертого ноября 1984 года, когда Зулу пропал в Бирмингеме, индийский посол направил в Уэмбли для разговора с женой его старого школьного друга Чекова.
— Адабарз[42], миссис Зулу. Не позволите ли войти?
— Конечно, конечно, заместитель-сахиб, к чему такие формальности?
— Прошу прощения за беспокойство, миссис Зулу, все-таки воскресенье, но мне очень нужно узнать, не звонил ли вам сегодня Зулу-тау?
— Мне? С какой бы стати из деловой поездки? Зачем звонить домой, когда там ему, наверное, весело.
— Ох, прошу прощения, я опять по больному месту. Всякий раз что-нибудь да ляпну.
— Войдите хоть на минутку, разделите со мной чашку чаю.
— Черт возьми, вы недурно устроились, миссис Зулу, ну и ну. Обои какие! Все со вкусом… Высший класс, должен вам сказать. Хрусталя-то сколько! Этот нахал Зулу что-то слишком хорошо зарабатывает, не то что ваш покорный слуга, вот ведь ушлый, собака.
— Ну как это возможно, на что вы намекаете? Зарплата у вас, господин заместитель посла, должна быть намного больше, чем у начальника безопасности.
— Я ни на что не намекаю, джи. Хочу сказать только, что вы, должно быть, большая мастерица по распродажам.
— Зулу во что-то вляпался, так?
