красной суки».
Самым точным произведением о советской власти стал «Белый Бим Черное Ухо» Троепольского. Троепольский до «Бима» написал много колхозной прозы, Тихонов до фильма о «Биме» сыграл Штирлица, но именно эта картина прославила и Троепольского, и постаревшего Тихонова, на чьем счету было штук десять культовых картин. Не могла история о собаке так взволновать общество, если бы не было в ней существенного подтекста. История о пропавшем, потерявшемся, замученном людьми псе говорила не только о кризисе гуманизма в обществе, не только о том, что все озверели, утратили идеалы, разучились сочувствовать друг другу и четверолапым друзьям, — но еще и о том, что все советское находится в серьезном кризисе. Главный символ советской власти вырождался на глазах: вместо бодрого пограничного пса — интеллигентный сеттер, завшивевший, больной, голодный, никому не нужный. Вся советская власть, иногда еще грозно порыкивавшая, давно уже, в сущности, стала превращаться в эту собаку. Помню, как во дни «Норд-Оста» встретилась мне на Пролетарке больная грязная собака, пытавшаяся согреться в подземном переходе, — и я с невыносимой предрассветной тоской подумал: вот так и Россия… Белый Бим с черной меткой — это был готовый символ страны, и вскоре эту собаку добили-таки, приговаривая, что собаке собачья смерть. Или сама она померла — теперь уже неважно. Важно, что без нее стало ненамного лучше.
Потом опубликовали повесть Георгия Владимова «Верный Руслан» — и стало понятно, что даже собака не всегда способна сохранять верность идеологии, когда эта идеология становится вовсе уж людоедской. Два одновременно грянувших издательских залпа — «Руслан» и «Собачье сердце» — доказали, что верность сама по себе ни к чему хорошему не ведет, а собачье обожествление сильнейшего, готовность по его приказу бросаться на кого попало, — вообще сомнительные добродетели. Кошачье мировоззрение возобладало, и собака надолго перестала быть главной героиней эпохи. Стало модно заводить дорогих, элегантных котов.
Продолжалось все это до тех пор, пока во главе страны не оказался человек, любящий собак по- настоящему. Я много раз видел и слышал Путина, но только единожды заметил в его глазах настоящую теплоту.
Это было, когда он по телевизору отвечал на вопрос о своем лабрадоре Кони. Лабрадор Кони — до некоторой степени символ нашей эпохи. Это не очень большая и не слишком агрессивная собака, не питбуль какой-нибудь и не бультерьер; она хороша не только для охоты, но и для игры; она не самец, а самка. То есть это собака с максимально, так сказать, человеческим лицом; возвращение собачьих добродетелей в самой мягкой, подчеркнуто неагрессивной форме. Но поворот обозначен. Она собака. Черного кобеля не отмоешь добела, говорит веселый русский мужичок; собаку не загримируешь ни под кого — лает.
Главная задача собаки — служить. Даже если заводят ее исключительно для развлечения.
…Сам я завел собаку в 1997 году, и вот при каких обстоятельствах. Мы с женой и дочерью возвращались из Парка культуры, где умудрились прокатать на аттракционах и проесть почти все деньги, бывшие у нас с собой. У жены случайно осталась в кошельке двадцатидолларовая бумажка. В метро продавали щенка лайки — удивительно красивого, примерно двухмесячного, с умными глазками. Этими умными глазками щенок так на нас смотрел, что мы выложили последнюю двадцатку (как раз за сто рублей щенка и отдавали). Нам сказали, что это мальчик, и мы немедленно назвали его Кингом, в честь любимого автора.
По дороге я зашел к матери — она живет в соседнем доме. Вообще-то она никогда не была замечена в особенной любви к собакам и в бытность мою ребенком не разрешала мне взять щенка невзирая на все мои сопли и вопли. Теперь же она вдруг пришла в восторг и вспомнила, что точно такая же лайка по кличке Багира, Багирулища, была у нее в детстве, когда мой дед — майор Советской Армии — после войны служил в Выборге. Мать принялась кормить животное, щекотать его, обнаружила даже, что оно на самом деле девочка, — ее тут же переименовали в Кингу, — и заявила, что берет собаку себе: «Вы не сможете за ней ухаживать!» Так единственная собака, которую я завел, оказалась не совсем моей. И вот какую вещь я заметил: появление собаки в доме повлияло на мать очень положительно! Она даже мне стала больше прощать. Она явно стала веселее. И как бы она ни радовалась, смывшись от семьи на лето в санаторий, — по собаке она тоскует страстно, расспрашивая главным образом о ней и уж только потом о внуках. Оно и понятно: с внуками мы как-нибудь справимся, они и сами не дураки, а собака требует ухода.
То есть я понял главное: наличие собаки действительно делает человека… ну, ответственнее, что ли, и при этом мягче. Все мы любим людей свободомыслящих и легкомысленных, но предпочитаем иметь дело с человеком долга. И если этот долг не превращает нас в животных — он делает из нас людей; надо только дозировать его. Делать это, в общем, несложно.
Чтобы не любить всей страной навязанного Руслана, Джульбарса или Мухтара, достаточно каждому завести свою собаку. Хотя бы внутреннюю.
Чтобы нам не навязывались добродетели вроде верности и чести — лучше выдрессировать их в себе самому. И это лучший совет, который я могу дать в канун года собаки всем, у кого почему-либо еще нет собаки.
Веселый солдат
— Виктор Петрович, каждая новая ваша вещь о войне встречается дружными восторгами и столь же дружными упреками. Говорят, что это не та война, что это сгущение красок…
— Я не говорю, что моя война — единственно верная. Я помню такую. Я должен был написать свою.
У нас была война журналистская, война генеральская, война лейтенантская. Солдатской быть не могло потому, что при коммунистах писать ее было нельзя, а после коммунистов — практически некому. Я могу назвать тебе лучшие повести о войне. Это «Сашка» Кондратьева и последующие его вещи. Это проза Казакевича — «Звезда» и «Двое в степи». Обрати внимание, что из множества корреспондентов, командированных на войну, Казакевич был едва ли не единственным, кто регулярно на нее возвращался: за это разведчики его уважали и рассказали ему историю «Звезды». Безусловно, лучшую военную прозу написал Виктор Некрасов, которого выгнали-таки отсюда. Превосходная вещь Евгения Носова, друга моего и очень сильного писателя, — «Усвятские шлемоносцы». И я думаю, что моя повесть «Пастух и пастушка» была не худшим сочинением о войне — во всяком случае, я ее люблю больше всего написанного, наряду с «Последним поклоном».
— Значит, все-таки писалась правда о войне?
— Нет единой правды о войне. Она как бы существовала и была канонизирована — правда героическая, ничего общего с окопной не имеющая. У нас все время говорили — и говорят, это происходит большей частью от бездушия — что это был подвиг народа. А что это было истребление народа, который
