поражённых, кроме помешательства, болезнями, присущими алкоголикам и наркоманам.
Клэр могла знать, что мы иногда неосмотрительно рискуем, форсируя лечение. Если она узнала больше – это могло ей стоить слишком многого. Видимо, Сид неосторожно намекнул на кое-какие обстоятельства, но я не допускал, что он мог сказать больше.
– Если ты скорбишь печалями Сида, то самое печальное, что он всё чаще черпает мудрость на дне бутылки, – сказал я.
Она нагнулась ко мне, заглядывая в лицо:
– Не осуждай Сида. Пока ты был в отъезде, у Мэри нашли злокачественную опухоль. Язевель, они родились в одном доме, мамы катали их в колясках рядом. Они никогда не расставались, с самого рождения.
На меня в этот день свалилось чересчур много! Клэр заметила мою удручённость.
– Давай поменяемся местами. Ты засиделся в лаборатории, поработай веслами.
Она села на переднюю скамейку, укутала шерстяным платком плечи и стала такая непривычно домашняя, что я чуть не сказал: 'Бедняжка Клэр! Тебе надо замуж, нужен хороший муж, детишки, дом с палисадником – только не я. Я люблю тебя, Клэр, но у этой любви нет шансов выжить. Таким как я разрешается ухаживать, женимся мы только по приказу'.
– Язевель, – неожиданно сказала Клэр, – а может быть, наплевать?
Я уставился на неё.
– Уехать, освободиться… Можно махнуть в Перу, в Уругвай… Там всегда не хватает врачей.
– А дядя Джо?
– Ты ему много должен? Но разве ему не всё равно, где ты заработаешь, чтобы отдать?
– Джо страшно гордится, что я стажирую у Линдмана.
– Ну, и чёрт с ним. Бабка оставила мне немного денег, можно обойтись и без Джо…
Старик-лодочник не дал ей договорить. Он что-то кричал, подзывая нас рукой.
– Сэр, с вами будут разговаривать. С вами будет разговаривать сам Хозяин.
– Сейчас? В такое время?
– Иди, – сказала Клэр. – Я поднимусь домой, сварю кофе, я тебя буду ждать.
12
Эмерих Линдман, в тёмном костюме, сидел за письменным столом и жевал мундштук папиросы. Он получал папиросы у фирмы, закупавшей в Москве – они стоили неимоверных денег.
Между мной и хозяином был ещё круглый столик, крытый чеканной медью. Чеканка изображала сцены Наполеонова бегства из России. На столике стояла серебряная папиросница, говорили, что она когда-то принадлежала царю Николаю Второму.
Не знаю, откуда у него была тяга к русским вещам. Насколько мне известно, он не служил на Восточном фронте, родственников в России у него тоже не было. Скорее всего, стол и папиросница служили для рекламы, поскольку она требует, чтобы у каждой знаменитости были свои причуды. Вот только папиросы он курил для собственного удовольствия.
– Садитесь, доктор Рей.
Я сел в кожаное кресло с львиными головами на подлокотниках – мебель 1914 года – и поблагодарил судьбу за то, что я не пациент, намеревающийся узнать, сколько придётся платить.
– Я вызвал вас, чтобы сказать, что я вами доволен, это не так часто бывает.
Линдман говорил с угнетающей правильностью, которая выдаёт иностранца, умеющего строить предложения, но так и не научившегося думать на чужом языке.
– Я хочу задать один вопрос. Вы долго колебались, прежде чем ответить 'да' господину Ханту?
– Он убедил меня сразу.
– Вы не советовались с вашей матерью?
– Я рассказал ей о предложении Ханта в самых общих чертах.
– Как вы назвали свою службу?
– Я пользовался выражением 'Работа на вполне лояльную организацию'.
Эмерих с интересом посмотрел на меня:
– Она не попыталась узнать больше?
– Моя мать – современная женщина, господин профессор.
– И умная, – сказал он.
Мы провели с ним две недели у моря, он ни разу не завёл речь о своих делах и не пытался расспросить меня о прошлом, хотя на Вилле Клара наверняка не было аппаратуры для подслушивания: такой баснословно дорогой санаторий не интересует тайную полицию.
– Хочу задать вам ещё один вопрос… впрочем, можете не отвечать… не имею ничего против… Вы согласились только потому, что были в затруднительном положении, или имелись другие соображения?
– Другие тоже, господин профессор. Я не видел причин, почему эта служба могла бы противоречить моим принципам.
– Очень разумная позиция, – сказал Линдман. – Вы мне сначала не понравились, вы показались мне битником, временно сбрившим бороду, но я ошибся. Я хочу предложить вам лабораторию Си-2.
Кресло подо мной провалилось. Я чувствовал себя, как тот капитан, которого Бонапарт произвёл в генералы.
13
– Что он хотел? – спросила Клэр.
Я сел напротив и стал смотреть на неё, как в тот первый день.
Я смотрел на неё и молчал, сколько было возможно, а потом сказал:
– Он посылает меня за границу.
Она уронила вязание.
– Он говорит, что сначала принял меня за битника, сбрившего бороду, а потом увидел, что ошибается.
– Поздравляю. Ты поедешь?
– Клэр, я тебя очень люблю, но не могу жениться. Мама не простит мне жену-католичку.
Я врал. Тэсс было наплевать на вероисповедание моей возможной жены, мне – наплевать на благословение Тэсс. Но Клер поверила. Она была воспитана в ортодоксальной семье.
– Если тебе тяжело, давай не встречаться больше, Язевель. Или пускай всё остаётся как есть…
Я подошёл и поцеловал её в глаза.
– До завтра, Клэр. Я ещё не так скоро уеду, может быть, мне удастся уговорить шефа послать тебя со мной.
– Спокойной ночи, – сказала она бесцветным голосом.
Я был у дверей, когда Клэр остановила меня:
– Когда будешь проклинать нашу встречу, помни всё-таки, что я с тобой не притворялась.
14
– Вы ничего не слышите? Кажется, вертолёт? – насторожился Гордон, откладывая рукопись.
Браун не ответил. Глаза его были закрыты. Кулаки сжаты.
– Холодно, Мэри, холодно. Почему так холодно? – пробормотал он.
