— Для топлива.
— Для чего они подметают там, в лесу?
— Собирают листья для топлива.
Мы едем маленьким леском, береженым и холеным, подметенным так, как не подметают у нас дорожки в саду.
— Неужели все леса так?
— Лесов мало здесь. Все, конечно.
— Рубят леса?
— Леса сажают, а не рубят.
— Что это за кучи?
— Удобрительные компосты, навоз, ил, зола, отбросы, падаль.
Вот когда сразу развернулась передо мной эта пятитысячелетняя культура.
— А это что за ящики из прутьев, с написанными дощечками, там, вверху, на этих шестах?
— Это головы хунхузов; на дощечках написано, за что им отрубили головы.
О, ужас, полусгнившая голова равнодушно смотрит своими потухшими глазами.
— Если б их не убивали — жить нельзя было бы, надо убивать.
— Но хунхуз и есть следствие жестоких законов.
— Да, конечно, — равнодушно соглашается мой кучер-китаец.
— А тела их, — говорит он, — зарывают в одной яме, спиной вверх, с поджатыми под себя ногами и руками так, чтобы обрубленной шеей один труп приходился к задней части другого.
— Зачем это?
— Чтоб все смеялись.
Я возмущен до глубины души.
— Такой закон.
Гнусный закон, который, кажется, только тем и занят, чтоб нагло издеваться над всем святая святых человека: уродует труд, женщин, мало того: в своей гнусной праздности, в своей беспредельной беспрепятственности издевается и над трупами.
— Суд короткий — некогда долго разбирать, много невинных здесь. Убили важного чиновника, за которого придется отвечать. Надо найти виноватых. Поймают каких-нибудь: признайся, а нет — пытка, — все равно, признается. А кто имеет деньги, может купить за себя другого, — того и казнить будут.
— Дорого покупают?
— Как придется: и за пятнадцать долларов и больше.
— Недорого.
— Нет, недорого. Я сам из шанхайской стороны. Народу там много. Нас было всех тринадцать братьев и сестер. Из семи братьев нас четыре живых выросло. А сестер, как родится, на улицу выбрасывали. Только последнюю одна из Шанхая купила за доллар.
— Зачем?
— А вот, чтоб танцевать, петь. Там, в Шанхае, и здесь, и везде в Китае весело, много таких…
— Что это за народ все идет?
— В город идут, наниматься на работу.
— А отчего они не работают на своих полях?
— Потому что у них нет их.
— Как нет? У каждого китайца своя полоска земли и своя свинка.
Кучер смеется.
— Это вот все работают в поле тоже работники, не хозяева. Хозяин один, а работников у него много: десять, двадцать, шестьдесят есть.
— Много земли у таких хозяев?
— Не больше пятидесяти десятин: больше закон не велит.
— Чья земля?
— Хозяйская.
— Нет, не хозяйская, — говорю я, — он только в аренду берет ее у государства.
— Не знаю; всякий хозяин может продать свою землю, у кого есть деньги — купить. Кто плохо работает, продать должен, кто хорошо работает — живет.
То же, значит, что и в той части Маньчжурии, где я был.
Для проверки, впрочем, мы останавливаемся возле одной из ферм.
Постройки каменные, из черного кирпича. Крыши из темной черепицы. Это общий тип здешних построек. Если кладка из камня, то работа циклопическая, с расшивкой швов, очень красивая. Камень мраморно-серый, розовый, синеватый.
Громадный двор огражден каменным забором такой кладки.
В передней стене двора двое ворот. На воротах изображение божества войны. Страшный урод в неуклюжем одеянии, с усами до земли, с какой-то пикой, луком.
Между ворот и с боков передний флигель, где производится всякая работа: в данный момент шла солка салата и растирались бобы.
В открытые ворота видны внутренние жилые постройки.
Ряд ажурных, бумагой заклеенных окон, двери, красные полосы между ними, исписанные черными громадными иероглифами.
Перед всем домом род террасы, аршина в полтора высотой, с особенно тщательной кладкой. Крыша с красивым изгибом и коньком в несколько, одна на другую положенных на извести, черепиц.
С внешней стороны вся постройка по вкусу не оставляет желать ничего большего.
Но наружность обманчива: внутри грязно и неуютно.
Комнаты — это ряд высоких сараев, с нарами в полтора аршина высотой, с проходом между ними. Комнаты во всю ширину здания и все проходные. Уютности и чистоты миниатюрной Кореи и следа здесь нет. Хозяина и его работников мы застали на улице перед двором.
Вернее, это тоже часть двора, потому что две стены забора выступают вперед, но передней стены нет.
Здесь, в этом месте, как раз протекает ручей, несколько верб склонилось над ним, и сквозь их ветви видна даль полей, силуэты причудливых гор, лазурь неба, а еще дальше синей лентой сверкает море, и ярче там блеск солнца.
Хозяин с работниками возились с кучей удобрения. Такие кучи перед каждой фермой.
Их несколько раз перекладывают с места на место. Нет в поле работ, — оттого ли, что кончились, оттого ли, что дождь идет, — работа всегда возле удобрительных куч.
Запах невыносимый.
Хозяин, очевидно, человек дела даже между китайцами.
Весь хлеб (по преимуществу кукуруза и гоалин) уже обмолочен, солома сложена в большие скирды, сложены и кукурузные корни, и собраны листья из виднеющегося на пригорке леса. Невдалеке от дома идет уже осенняя пашня и бороньба. Во всех полях однородная культура, во всех полях молодые, подростки и старики со своими коромыслами жадно ищут скотский помет. Первое впечатление очень сильное. Но затем выступают и недостатки.
В земледельческих орудиях никакого прогресса. И орудия эти в то же время бесконечно далеки от идеала. Для примера достаточно взять борону. Здесь это доска аршина в полтора длины. Сквозь доску продеты прутья, и торчат они в разные стороны. Двумя концами доска привязывается к шее животного, человек стоит на доске и тяжестью своего тела прижимает и ее и прутья к земле. Животное тащит человека на доске, человек, как акробат, все время балансирует; бороньба получается отвратительная по качеству, ничтожная по производительности.
Но так работали предки. Вот другой пример: тут же на улице впряженный ослик приводит в движение небольшой жернов, вместе с осликом ходит вокруг жернова женщина или мужчина, то и дело рукой подгребая вываливающуюся из жерновов муку. Производительность такой мельницы два-три пуда в день. Ни ветряных, ни водяных мельниц.
Поразительная забота об удобрении, доходящая до работы того медведя, который весь день таскал
