С тех пор, как она наговорила мне… все… словно в полусне, по инерции, оживая только в те минуты, когда мы еще бывали вместе (чего она стала избегать —?). Апатия и безразличие, паутина, кисель, гибель, да, наверное, гибель, наверняка… Все смешно, ненужно — на что это, если она умерла? И почему мне отказано даже в том малом, чего я хотел от жизни… когда-то, когда еще хотел… За что, ведь даже вошь, говорят, и та имеет право любить, и той не запрещено законами, а я как же?!
— О чем думает трамвай?..
— Он мечтает стать паровозом…
Снова и снова, слишком много, думал о ней: что же, ну что в ней такого, есть и красивей в десять раз, но разве одна только красота? она нужна мне и что еще!
Я даже скрутил себя, мол, и ладно, сами-с-усами, надо только… чтоб все по-новому, совсем по- новому… научиться жить одному… но, оглянувшись, понял, что эта другая жизнь была бы не без нее, а скорее вопреки, назло ей; а без нее нету у меня никакой жизни. Ведь я всего только шмель, вьющийся вокруг ее бедра.
— За что ты продала бы свою бессмертную душу? Есть что-то такое на свете? — Наверное… не такое, а такой. За кого-то…
Немало от привычки — я привык к тому, что она не танцует; что мурлычет, если покусывать мочки ее ушей; привык к тому, что на шее у нее родинка, совсем небольшая, когда она смущается, то (легонько) трогает ее рукой — эти привычки менять сложно, страшно, не хочется нисколько! Я знаю ее — как никто на всем белом свете! я помню (ее), помню родинку на шее, помню, крохотный волосок на ее левой груди, у самого соска… я знаю, она просто отвыкла от меня (от того, что я рядом), забыла, что она любит меня, знаю, дело лишь за временем, она все вспомнит! Но сам себе не верю.
Оказалось, что я думаю о «нас с ней», рассчитываю на «нас с ней», примеряюсь к «нам с ней», теперь же надо было возвращаться к первому лицу, единственному числу, к самому рождению на свет, вс? сначала — но все эти «я», «мне», «мое» просто невозможны!
Что-то и от обиды. Помню, мы с нею вдвоем (одни) ездили «на юга», и уже к концу второй недели она мне поднадоела, то есть я (даже) стал поглядывать по сторонам — то есть, хочу сказать, что, пожалуй, и не любил так сильно до того. Обидно что? Что она это сделала первой, не я… но здесь-то как раз все понятно — я будто вышел на время в соседнюю комнату, оставив ее (одну) среди других людей и, сам того не сознавая, ожидал по возвращении застать (ее) в том же положении, в каком покидал — для меня в «комнате» времени никакого будто не прошло, для нее же произошло много… всего… ее украли у меня!.. чем завлекли, как запутали, оплели — бес их знает! — Мне кажется, что все любовные истории написаны про нас…
— Милый, все они плохо кончились!
И пусть! Лучше кончить плохо, чем так… так глупо! Еще крутящая, несильная надоедливая боль где- то под ребрами.
Но это ладно. А те слова, что она до того мне говорила, писала? То есть что — не имеет больше силы? обнуляется? ан-ну-ли-руется?
И это ладно, все только лишь блажь и настроение… ощущение полной нелепости этих (тех) ее слов: может, это шутка? Что-о? Шутка!? шутка??. Как невероятно!
Иногда, то есть, ударил бы.
И вправду, как она посмела!? Предательство!? Даже — убийство. Мне стоило бы прогнать ее. Да, плетью, прочь с глаз, долой, вон из моей жизни! Из моего сердца, из памяти: «Вон Бог, вон порог!» Но где же найти силы? Ведь это означало бы потерю всякой надежды… Как у той, другой… — одна из девушек… тех девушек, что были до нее, до сих пор звонит мне и даже дает, если вдруг приду. После того случая я пришел один раз — и не смог.
Я бы ей сам давал, если б она захотела. Если б это было возможно, если б помогло хоть чуть.
— Как ты зовешь своего любовника?
— Эй, любовничек!
Я залетел от нее — вот как! вот: залетел!
И единственное оставшееся мне желание — стать ее мужем. То есть, она мне — женой. Этим я не доставлю никому никакого зла, а одно лишь добро. Ведь она не найдет лучшего себе мужа никогда.
Стоит мне представить, что ее целует другой… Шею и живот, руки, бедра… Какой-нибудь Славик (Боже! Божебожебожебожебоже!), пот, дрожание… нет, нет, невозможно…
То есть, я должен был сделать то, что сделал. Должен спасти и себя, и ее (от Славика). Решение явилось скоро.
Произошедшее с нами — разве справедливо? Если не исправить этого, то значит, что справедливости и нету в мире, то есть к чему тогда весь мир, к чему, если все в нем неправильно!? «Все хорошо, все как должно,» — такая есть (была) у нее присказка, но тут-то… нехорошо, неправильно, не как должно, несправедливо, и в моих силах (даже и в обязанности) исправить это «любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно?»
Уже много после того, то есть, я пришел к ней, с бутылкой шампанского (да-да, именно опоить и надо было), цветами, еще какой-то мелочишкой дрянной, и, посидев (Она говорила, мол, «хорошему человеку всегда рада»! чертовщина какая-то, какие еще «хорошие люди», это же я, который кормил ее с руки, как же «мы в ответе за тех, кого мы приручили», как все остальное, это же я! я!), напоив уже, после всего такого я уговорил ее… то есть понятно. Но тут была одна… тонкость — предохраняться я никак не стал, а она-то уж расслабилась… Ну, дальше — яснее ясного, оставалось только ждать.
Она моя!
Брак по залету — э-э-эх, как оно! Как, впрочем, все, наверное, браки.
— Горько! Горь-ко!
— Гоорь-кааааа!
Вот и доехал до места, тут от остановки два шага, бегом на пятый этаж (Всегда мне это нравилось: «Моя любовь на пятом этаже, почти где луна!»), знакомый косяк с выцарапанной надписью… Дверь распахнулась сразу, будто она стояла, держа руку на замке.
— Ну, привет. Это я.
К вопросу о воззрениях моренгов
Незаслуженно забытая ныне, когда-то просвещенная и сильная нация моренгов оставила по себе лишь один письменный источник. Некоторые исследователи связывают этот факт с предположительным существованием табу на записанное слово, что, впрочем, пока нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. Скудные наши сведения об этом некогда славном народе долгое время заключались в единственном описании, найденном в римских источниках. Однако в последние годы интерес к моренгам вспыхнул с новой силой благодаря известной находке на западном берегу среднего течения Волги, так называемому «Волжскому Екклезиасту», сильно пошатнувшему наши представления об этом замкнутом народе. Настоящая заметка посвящена тому немногому, что на сегодняшний день известно нам благодаря редчайшим упоминаниям моренгов, рассеянных в хрониках славян и германцев, изредка встречавшихся с ними. К сожалению, данные хроник весьма отрывочны, что и отразилось на характере этих записей. Впрочем, первые шаги в исследованиях сделаны, и смею выразить надежду, что данные заметки послужат восстановлению полной картины жизни таинственного народа моренгов.
Появление этого племени на западном берегу Волги обычно связывают с движением гуннов на восток, которые предположительно вынудили тех сняться с первоначального места обитания, нам неизвестного. С самых первых лет своего появления поблизости от известных нам народностей, в первую очередь германцев и славян, моренги отличались высокой, возведенной в закон замкнутостью, нежеланием торговать и вообще как-либо сообщаться с соседними народами, порой переходившим во враждебность. Этот малочисленный народ всегда держался обособленно, избегая контактов, не ведя войн и не вступая в союзы.
Главным достижением моренгов, во многом определившем их мифологию, культуру и саму историю, следует считать появление и широчайшее распространение такого взглядя на космогонию, который
