думать о женщинах. А то ну как встанет? Без одежды-то все видать сразу. Тогда уж да-а… со стыда помру. Сгорю. Вытаскивают эдак спасатели одного чудака, выручают, стало быть, от верной смерти и так далее — а у него, у придурка, стоит! «И знаете, во-о-от такой!» Охренеть можно. Вот ведь непруха так непруха пошла. С самого утра.
Интересно, а как там соседи сверху? И те, у которых еще бультерьер, гадкий такой? Вот, кстати, кому хорошо. Голый — не голый. Пофиг. А ты тут сиди, чмо. Хоть бы спасатели одни мужики были. А то дамочка какая-нибудь — я прямо вижу — так в кулачок деликатненько «хи-хи-хи!» Хотя где уж тут мужики. Наши женщины они ведь ого-го! Наравне с мужчинами! Обязательно с ними будет какая-нибудь — коня ей подавай бешеного или хоть избу горящую. И ведь остановит, и войдет! Фанатка. Энтузиазм через край. Ох уж мне эти энтузиастки хреновы. Вот больше всего не люблю таких энтузиасток. И энтузиастов. Всегда-то они жизнерадостные, всегда-то им все ясно-понятно. Повсюду лезут, вечно чего-то им надо. Ко всякой вонючей бочке затычка.
Снаружи стали доноситься голоса. Слышно было, как двигают камни, разбирают завал, отыскивают живых, гавкают ученые собаки. «Э-э-эй! Я здесь!» — закричал Митя, но тут же сам себя осадил: «Чего орешь-то, мудак? Сидит в сортире, видите ли, посрал, даже не смыл за собой и орет, кретин. Видали кретина?»
А вот с Ленкой надо закругляться. Так больше продолжаться не должно. Ха-ха, так и сказать: «Ты знаешь, Елена, я тут посидел пару часов на толчке, и вот что понял…» Идиотство какое-то.
Один из обломков стены медленно сдвинулся, сыпанув каменной крошкой. В отверстие проник свет и ясно уже различимые голоса.
Ну вот и они наконец. Спасатели. Чипы-Дейлы хреновы.
Страсти по единорогу
С тех пор, как я помню себя — с самого раннего детства — я всегда мечтал увидеть единорога. Волшебный зверь этот вошел в мою жизнь естественно и легко — так, как это бывает только в первые годы жизни. Помню, мать, уложив меня в постель, вместо колыбельной песни рассказывала дивные и длинные истории про рыцарей и драконов, жестоких людоедов и грозных грифонов… И везде в них, в каждой истории, присутствовали единороги, иногда незримо, символом вечной чистоты, доверчивости и добра. Тогда еще боже, как давно! — мною впервые овладело желание встретиться с чудесным животным. С годами это желание не проходило, а лишь усиливалось, причиняя мне порой нестерпимые страдания, а порой наполняя безотчетной радостью и надеждой. Позже, уже подростком, часто убегал я в соседний лес и бродил там подолгу в одиночестве, ища встречи с невинным животным и более ни с кем. Обладая очень ранимым характером и опасаясь насмешек, я боялся доверить свою тайну кому-либо из людей. Долгие часы я проводил, роясь в отцовской бескрайней библиотеке, выискивая все, что так или иначе касалось описаний, привычек, чудес единорогов. Вскоре я знал о них очень много — почти все, что знали древние, когда встреча с единорогом не была такой уж редкостью. Но счастья увидеть хотя бы одного из них так и не удостоился, хотя надежда не покидала меня тогда ни на мгновение.
Я вырос внешне ничем не примечательным юношей, хорошо сложенным, замкнутым и легко возбудимым. По временам в глубине моих глаз вспыхивал яростный огонек — слабое отражение того нещадного пламени, которое пылало у меня внутри. Я понял, что если хочу когда-либо исполнить задуманное, то мне придется покинуть отчий дом и родные места, отправившись в дальние и долгие поиски. Но я обещал себе вернуться, как только осуществится моя мечта, как только я отыщу единорога и поглажу рукой, прикасаясь к его белоснежной шелковистой шерсти. Втайне я стал готовиться к отбытию. Но меня задержало одно обстоятельство, сколь обычное, столь и неожиданное. Летом к нам приехала моя кузина. Ее каштановые волосы и серые, словно искрящиеся глаза вызвали во мне целую бурю чувств, будто напомнив о чем-то виденном когда-то, но давно позабытом. Я был… влюблен, наверное. Я стал добиваться ее руки, и уже через четыре месяца мы были помолвлены. Казалось, мы были счастливы. Но я никогда не забывал о своей страсти, о своем предназначении. Я решил, что она, став моею женой, должна стать мне и спутницей в странствиях, и товарищем в поисках. Так что однажды, гуляя по знакомым с детства тропинкам ближнего леса, я решился и открыл ей — только ей одной — свою тайну. Я был страстен и говорил много, как никогда. Я рассказывал ей о годах, проведенных в библиотеке и о своих детских поисках в этом самом лесу. Я говорил о чудесах, совершаемых этими животными, об их волшебных копытах и о прекрасном, закрученном в сужающуюся спираль остром роге — острее самой острой иглы. Я был ужасен, со стороны меня можно было принять за помешанного. Все время, пока я говорил, она сидела пораженная, без движения, и только глаза ее непонимающе наблюдали за мной, заставляя продолжать и продолжать говорить, как в горячке. На губах у меня выступила пена, лоб покрылся испариной. Когда я наконец закончил и, задыхаясь, присел на упавшее дерево рядом с ней, она с ужасом отстранилась от меня, будто от умалишенного или проклятого, и бросилась прочь. Напрасно я звал ее, напрасно не нашел в себе сил ее догнать! Вечером она уехала, ничего не объяснив никому в доме, оставив лишь записку, говорившую о расторжении наших отношений. Больше я ее никогда не видел. А к утру, когда стены родной библиотеки окончательно стали ненавистны мне, собрав приготовленные уже давно вещи, ушел и я.
Сколько лет прошло с тех пор — двадцать, а может и тридцать или больше — я не знаю; я давно уже потерял счет годам, как и чащобам, которые исходил в поисках единорогов. Иногда встречались мне люди, которые говорили, будто видели их, и тогда мне хотелось броситься на такого человека с кулаками или задушить его, посмевшего осквернить ложью светлое животное. Весь я покрылся шрамами и струпьями, мои ноги обросли мозолями, а лицо бородой. Но в руках я всегда твердо сжимал дорожный посох с заостренным металлическим набалдашником. Его я выменял на медальон матери, совершенно бесполезный в тяготах странствий. А посох служил мне одновременно и опорой при ходьбе, и защитой от диких животных или недобрых людей. Не раз я был встречен насмешками и издевательствами — один вид моего рваного платья и немытых косм вызывал у людей отвращение. Не раз бывал бит за попрошайничество или воровство. Глупые люди, что они знали обо мне и о моей мечте!? Что они такое пред величием и мудростью благородного племени единорогов?
Новые и новые леса открывались передо мной. Вскоре я уже так привык к ним, что стал бояться широких просторов полей, равно как и каменных городов. Я научился обходиться сам, добывая себе пропитание из лесных ягод и кореньев, а то и просто древесной коры. Иногда мне удавалось полакомиться кроликом или другой мелкой дичью, которую я ловко убивал своим посохом. Позже я решил вовсе обходиться без костра, на разведение которого уходило слишком много сил, и ел сырую пищу, найдя ее гораздо вкуснее приготовленной на огне. Я чувствовал, что все это мелочи, ничего не значащие в сравнении с главной и единственной моей целью. Как-то, в тысячный раз уже перечитывая знакомые книги, я обратил внимание на фразу, до того момента незаметную: «Нежная душа единорогов не выносит и следа грязи греха или плотских утех». Я вспомнил злополучную кузину и проклял небеса за то, что они едва не дали свершиться злодейству, коим был бы, без сомнения, наш брак.
Несколько раз мне приходилось защищаться от волков и леопардов, но мой посох всегда выручал меня. Один раз мне даже удалось убить волка, решившего, что я умер, хотя я всего лишь спал. Освежевав его труп, выпив кровь и съев мясо, я стал носить его шкуру взамен плаща, уже порядком износившегося и
