сделать ни единого движения, прикованные к облезлым табуретам. Дрожащей рукой Шагинян вставил в мундштук папиросу и несколько раз попытался закурить, после двух-трех неудачных попыток изогнутая мятая папироса загорелась наконец. Зендер рявкнул, не глядя на меня:
— Шиммель!
— Я! — подпрыгнул на месте, вскочил и выпрямился, прижав локти к бокам.
— Давно сидите?
— Около получаса!
— До того был у тебя кто-нибудь?
В глубине душы я ужаснулся, как они узнали, но внешне, естественно, ничем не выдал своего замешательства.
— Нет, никого.
— Никого!? — взвился Зендер, не отводя глаз от голой стены, — Она, между прочим, пребывает в состоянии комы!
— Как это комы… — растерялся я.
— А-га! То-то же. В шоке, в коме, какая разница, — неожиданно протянул он, — Не об этом речь. Моя. Что ж это ты, Шиммель, не оправдал, не оправдал…
Остальные члены президиума печально и укоризненно молчали, уставясь кто куда, но ни один взгляд не был направлен на меня. Считалось, что в президиумы подводного собрания попадают лишь люди исключительных душевных качеств, в том числе и безграничной проницательности. Глядя на человека, они мгновенно и безошибочно проникают во все его потаенные мысли и переживания, что, естественно, может привести к душевным расстройствам или даже смерти личности. Посему им было разрешено смотреть лишь на неодушевленные предметы или друг на друга, поскольку у них самих не было внутренней, тайной духовной жизни, которая не принадлежала бы общему Делу. Это было едва ли не единственным ограничением их власти в пределах одного отсека.
— То, что ты совершил, в прямом смысле слова не является преступлением непосредственно.
— Ну, — пожал я плечами, — накричал на бабулю…
Я уже слегка оправился от их первого напора, так сбившего меня.
— Шиммель, Шиммель… — укоряюще покачал головой Зендер, глядя на соседскую кровать, — Пора б уже было прочитать Второй, расширенный и уточненный выпуск нашей Отсечной памятки… Почему ты не убил ее!? неожиданно воскликнул он.
— Как это… — снова я растерялся. Право слово, профессионалы… Убийство… Это же плохо… Не убий…
— Вот не читал, вот и результат, — фыркнул грустным басом один из стоящих.
— А читал бы, то и знал, — подхватил его слова Зендер, — Что убийство пожилой женщины не только не является преступлением ни против Общества, ни против Морали, — он так и говорил, с большой буквы, Общество, Мораль, — но и всячески поощряется. Последним декретом Головного отсека убившие Пожилую Женщину получают дополнительный паек и досрочное повышение в звании.
Я только хлопал ртом. Это даже не Федор Михалыч, это уже черт знает что творится!
— Более того, пожилым женщинам запрещается умирать от старости, болезни, несчастного случая, равно как и от иных причин, кроме как будучи убитыми так называемыми нео-Родями.
Зендер зашагал по комнате, обшаривая глазами обстановку и бесшумно ступая мягкими тапочками, делал вид, будто размышляет вслух:
— Конечно, сам по себе проступок Шиммеля не столь уж страшен. Не в этот раз, так в другой. Время, значить, еще не пришло. Мало ли, в конце концов, у нас Пожилых Женщин? Нет, не мало, незаменимых у нас нет. Число П. Ж. неуклонно растет, и мы работаем над этим, — он прокашлялся, — Но что мы имеем с другой стороны? А с другой стороны мы имеем, что своим проступком Шиммель не только раскрыл свою еще сыроватую, не закаленную и не подготовленную сущ-чность, но и едва не довел П. Ж. до смерти. Смерти! — не этой ноте Зендер замер. Казалось, весь мир выдерживал с ним грозную паузу, И это вопреки декрету, о котором я упоминал выше! Только лишь безграничная отвага слабой П. Ж. помогла ей выстоять и остаться верной Идеалам до конца.
— Но я же не хотел… я не знал…
— И вот, — перебил он меня, — Президиум, учтя все названные Обстоятельства, а также шестнадцать Неназванных, Постановил тебя… приговорил тебя… Шиммеля… к Справедливой мере, — в голосе его зазвенела медь, — Три Ночи ты должен провести у койки Обиженной тобой П. Ж., читая вслух сцены из Великой книги Великого писателя, Феодора Михайловича Дастаевскаго, сцены, в которых с Гениальной Силой изображено убийство старухи-процентщицы. Читать следует, делая пятиминутные перерывы каждый час, с начала Комендантского Часа и до его окончания, — он отер пот со лба, Приговор приводить в исполнение начиная с сегодняшней ночи. Все.
— Стало быть, — я уже набрался храбрости и даже ухмыльнулся, — мне уготована судьба Брута?..
— Причем тут Брут? Брут Цезаря убил, а ты даже на П. Ж. не мог… эм-мм… как следует.
— «Брут» означает «свинья», — встрял в разговор еще один, неровно стриженный.
Я воздел очи к небесам, которые всегда подразумеваются где-то за переборками: «Господи, видишь глупость их и невежество?! Что ж, смеяться мне или плакать?..»
Не говоря более ни слова, нежданные визитеры разом развернулись и вышли вон из комнаты. Естественно, молчание повисло, и в этой тишине особенно отчетливо прозвучал сигнал отбоя. Я встрепенулся — наступал Комендантский час, и мне стоило поторопиться, если я хочу исполнять положенное мне наказание. Сняв с киота книгу, я оставил Кима с Шагиняном и пошел ночевать к старухе.
Тихонько приоткрыв дверь, я заглянул внутрь. Старуха спала, лежа на спине, и храпела, уставя вверх подбородок, покрытый редкой щетиной. Я вполне мог просто-напросто остаться здесь на ночь, ничего не читая и прекрасно выспавшись, но осведомленность президиума порой была воистину устрашающа, поэтому я, скрестив ноги, взгромоздился на табуретку, открыл тяжелый том на закладке и начал: «Дверь, как и тогда, открылась на крошечную щелочку, и опять два вострые и недоверчивые взгляда уставились на него…» Старуха мигом проснулась, счастливое выражение засветилось на ее лице и в глазах, уставленных на меня. Я же не прекращал своего занятия, мысленно страшась повторения Гоголевского триллера и опасливо поглядывая на старуху. Мне иногда казалось, что она уже не лежит на кровати, а тихонько приподымается в воздух, сохраняя все то же неподвижное положение. Вздрагивая и присматриваясь, я успокаивался, но, естественно, лишь на время.
Внезапно послышался загробный голос: «Пр-рроведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!», и из-за переборки тяжко загрохали шаги. Я весь покрылся холодным потом и замер, как бандарлоги перед танцем удава Каа, загипнотизировано глядя на дверь, из-за которой слышалось движение. Убийственно медленно она подалась, и из темноты ночного коридора высунулось искривленное хохочущее лицо Кима. В негодовании я швырнул в него книгой, закрыв лицо ладонями и, кажется, слегка всхлипнул. Смущенно улыбающийся Ким подошел ко мне, хлопнул по плечу:
— Да ладно тебе, старик, я пошутил… Забудь…
Вслед за ним показался Шагинян, невозмутимо попыхивая папироской. Завидев его, старуха проворно вскочила и, с криком гарпии вырвав из мундштука папиросу, в несколько жадных затяжек прикончила ее. Улегшись обратно, она требовательно посмотрела на меня. Дрожь унялась, и сильно хотелось спать, но я знал, что грозит нарушителю постановлений президиума, поэтому, обозвав ее тихо, я вытолкал из комнаты обоих пьяниц и, подняв с пола книгу, снова забубнил: «Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул…»
Через несколько минут я прервался, сделав глоток воды из графина. Старуха обиженно закряхтела и зацыкала, и мне пришлось поспешно вернуться к чтению.
Спать хотелось неимоверно, и я уже начал жалеть, что не шлепнул ее накануне, однако читать продолжал:
«Вдруг он заметил на ее шее снурок, дернул его…»
Я то и дело клевал носом, стараясь отогнать сонливость тряс головой и мечтал только о том, чтобы
