– Ну вот, я ударила себя, а вы не выстрелили. Значит, пугали! Так мне продолжить? Осталось еще девять пальцев: Аббертон, Бландфорд, Гондри, Дарвилл, Марджерисон, Родуэлл, Уиндес, Хиткот, Элстоу!
– Все кончено, Мэри, постарайтесь это понять, – советует Уотерхаус.
Я слышу шаги, для Мэри слишком тяжелые, а потом ее голос:
– Пустые хлопоты! Если у него и есть пульс, то ненадолго!
Ко мне тотчас возвращается способность мыслить. Почему Мэри так говорит? Она же заявила, что Эйден мертв? Соврала?
Я жду от Уотерхауса так нужных мне слов, но он молчит, а самой спрашивать нет сил.
Я понимаю, что даже если Эйден жив, то вот-вот умрет. По словам Мэри, долго он не протянет. Это мой последний шанс. Если представить, что мы одни на свете, и направить мысли в его сознание, может, он услышит?
«Эйден, ты не доверял мне, и я тебя не виню. Я не заслуживаю твоего доверия. В Лондоне, когда ты признался в убийстве Мэри Трелиз, я отреагировала неправильно. Не сказала, что люблю тебя и буду любить вопреки всему, хотя ты сказал мне именно так. На следующий день я заявила, что видела картину под названием “Аббертон”, написанную Мэри Трелиз и датированную 2007 годом... Когда я описала художницу, то есть Марту Вайерс, ты без труда ее узнал – длинные черные кудри, родимое пятно под губой – и понял, мгновенно понял: Марта взяла имя женщины, которую ты убил. Другими словами, она догадалась, что убийство совершил ты. Догадалась, переехала в Спиллинг и побывала в галерее Сола. Марта затягивала тебя в сети. Ты подумал, что я на ее стороне, что я часть ее плана, очередная пакость вроде головокружительного успеха выставки, в который ты верил, пока она не открыла правду.
Ты уже знал: ради того, чтобы тебя уничтожить, Марта-Мэри способна на все. Вдруг она уже обратилась в полицию?
Вскоре ты понял главный недостаток такого варианта: он был слишком прост. В полицию Мэри не обращалась, ведь спиллингская полиция не проявляла к тебе ни малейшего интереса. Я тоже не обращалась, вернее, обратилась, но не сразу. И я тебя любила – это ты чувствовал всей душой. Ты надеялся, что я не притворяюсь и не лгу. Просьба отправиться к Мэри и принести картину была проверкой? Если я не плету против тебя козни, то вернусь с пустыми руками – так ты рассуждал? Но я вернулась с “Аббертоном”. И что ты подумал? Что это подозрительное совпадение: художница, не пожелавшая продать свою картину, вдруг просто дарит ее? Но даже тогда ты не верил, что я на стороне Мэри, – ты полюбил меня.
Ты собирался отомстить? Сделать с “Аббертоном” то же, что Мэри с твоими работами? Или только взглянуть на него? Ты ведь не знал, что Мэри – художница, пока я не сказала. Ты хотел увидеть ее работы и оценить, хороши они или нет? Ты мечтал убить Мэри, услышав, что она назвала свою картину “Аббертон”? Она ведь издевалась над тобой! Ты знал характер Мэри, то есть Марты, и не сомневался: она доведет серию до конца, за “Аббертоном” последуют “Бландфорд”, “Гондри” и остальные – вымышленные, никогда не покупавшие твои картины люди, названные в честь колледжей ее школы.
В понедельник, после ухода Уотерхауса и Чарли Зэйлер, ты говорил о способности видеть будущее, о том, что если до сих пор не убил Мэри, то в один прекрасный день убьешь. Эта угроза предназначалась Мэри? Ты хотел, чтобы я передала Мэри: ты назвал ее сучкой, ей лучше убраться из Спиллинга туда, где ты не сможешь ее найти? Нет, все сложнее. Незадолго до того Уотерхаус рассказал, как погибла настоящая Мэри Трелиз. Ты скрывал от меня страшные подробности своего преступления. Наверное, тогда ты решил: если мы останемся вместе, если я не сбегу, то со временем узнаю правду. Ты пытался защитить меня, понимал: стоит заговорить об умении видеть будущее – и я испугаюсь, потому и отстранялся, чтобы не запятнать своими прошлыми деяниями.
Но если ты хотел напугать Мэри, то этого не требовалось. Она панически тебя боится, настолько, что регулярно вызывает в Гарстед-коттедж полицию и заставляет проверять, не затаился ли ты там, готовый отомстить и покарать. Джемма Краудер ее ничуть не волнует: для Мэри это возмездие. Глумление над твоими картинами – вот что терзает ее больше всего. Она их названия спокойно слышать не может, поэтому так отреагировала, когда в галерее Сола я спросила, кто такой Аббертон.
На выставке в Александра-палас ты заставил меня описать картину, которую я видела на стенде “Тик- так”, – контур человеческой фигуры, непонятно, мужской или женской, заполненный клочьями цветной марли. “Марлей” были останки твоих полотен. Ты требовал “Аббертон” в доказательство того, что я не вру и действительно видела картину, или ради тех клочьев? Наверное, по обеим причинам».
Снова хруст размозженной кости.
– Прекратите! – требует Уотерхаус. – Разве можно так над собой издеваться?
– А что? Я же не левой рукой пишу.
«Когда я получила от Сола адрес Мэри, ты так посмотрел... Лишь тогда ты понял, что она поселилась в твоем старом доме – там, где была убита настоящая Мэри Трелиз. Ты понял, что я не лгала и узнала адрес от Сола, только человеку либо веришь, либо нет. А после моей реакции на признание в убийстве ты не верил в мою безоговорочную любовь».
– Потерпите, Рут, «скорая» вот-вот приедет!
Это голос Уотерхауса. Меня волнует одно: жив Эйден или нет. Почему Уотерхаус не говорит?
– Вы не так умны, как думаете! – заявляет Мэри. – Я ехала за вами до самого Лондона. Вы преследовали Сида, я – вас. Вы привели меня прямо к дому Джеммы Краудер.
– Это вы ее убили.
– Не я, а Сид. – Мэри знает, что я не в силах ее одернуть, и упивается безнаказанной ложью.
– У вас в руках молоток, которым вы выбили ей зубы и вколотили в десны золотые крючки.
– Зачем мне ее убивать? А вот Сид хотел отомстить за подружку! Любой бы захотел!
– Если в понедельник вечером пистолет был у Сида, как же он на пулю нарвался? – спрашивает Уотерхаус и, не получив ответ, интересуется: – На это нечего сказать, да?
– Я не отрицаю, что стреляла в него! Я говорю, что не стреляла в нее. А вы явно не Шерлок Холмс! – зло отмечает Мэри. – Что же, чудеса дедукции от вас и не требуются, я сама все объясню.
– Сделайте милость!
– Так, с чего начать? Джемму и Стивена Эйден открыл самостоятельно. Рут не говорила ему ничего. Вот тебе и близкие люди! Разве у их романа есть будущее? С другой стороны, если Рут желала хранить тайну, зачем столько памяток о той трагедии оставила? Впрочем, людям это свойственно, вы в курсе?
– Нет.
Их разговор доносится словно издалека. Как будто где-то бормочет радио.
– Под кроватью Эйден нашел целую коробку с материалами о процессе над Джеммой Краудер.
«Когда?» – спросила бы я, если бы хватило сил. Впрочем, догадаться нетрудно: переехав ко мне, Эйден наверняка обшарил Блантир-Лодж в поисках доказательств моего союза с Мэри.
– Потом залез в Интернет и разыскал материалы о нападении на Рут и так далее. Однако имя Джеммы Краудер всплыло и в другом контексте – на квакерских сайтах. Так Эйден выяснил, какие собрания она посещает, стал на них ездить и втираться в доверие, чтобы выяснить, та ли это Джемма Краудер, которая едва не убила его подружку.
– Все это Эйден выложил под дулом пистолета?
– Не захотел бы – не рассказал. То же самое со мной: рассказываю, потому что хочу, а не по какой-то иной причине! – с презрением заявляет Мэри. – Короче, Эйден все понял, лишь когда Джемма обмолвилась, что жила неподалеку от Линкольна. Он спросил, зачем Краудер переехала в Лондон, – хотел проверить, изменилась ли она. Если бы изменилась, то сказала бы и что сделала с Рут, и как сильно раскаивается. По крайней мере, упомянула бы тюрьму, хоть мельком. Ничего подобного! Краудер солгала: в Лондон, дескать, приехала, чтобы сменить обстановку и начать жизнь с чистого листа. Вам известно, что она устроилась в центр альтернативной медицины? – Мэри хохочет. – Вот так целительница! Чертова лицемерка, без нее на земле чище будет!
– Зачем он отдал Джемме Краудер вашу картину? – спрашивает Уотерхаус.
Тишина. Или... или разговор продолжается, а я не слышу? Наконец раздается голос Мэри. Господи, какое облегчение!
– Эйден заявил, что Джемма и «Аббертон» друг друга заслуживают! Словно... словно картина –
