сочинившие нас подчиняются всего одному закону. Принципу драматической коллизии. В этом мире нет справедливости, никому ничего не воздаётся. Каждый получает не что заслужил, а что попало. Добро бессильно. Зло, впрочем, тоже. Единственная движущая сила — интерес невидимого зрителя. Жизнь сложится как угодно — только не скучно. На нас свалятся лишь те события, которые затянут пружину сюжета. Покой невозможен, потому что драматургически пуст. Мгновенное воздаяние не происходит, ведь это не интересно. И мечты исполняются всегда не точно и не ко времени. Всё обязательно произойдёт иначе — вот единственный закон вселенной.
Я пишу этот роман, но я вынужден подчиняться. Только кажется, у кого печатная машинка, тот и бог. Формально — управляю миром. Но если написать «она меня полюбила» — не случится ничего. Фатуум решит, что за глупый поворот. К чему такая повесть, где опаньки — и сразу счастье. Сюжет изменится по своей воле.
Я подстроил наше с Юлей знакомство. И не выдержал, написал заветное: «И она полюбила писателя». Не хотел дождаться, заслужить и выстрадать. И вот, вместо моих объятий Юля угодила в психушку.
У меня была жена. Обещала отпустить, а сама вдруг спрыгнула с крыши. И у Юльки был муж. Мечтал меня прибить. А потом разбился. Нёсся нас уличать.
Дурной персонаж, отвратительный. Ни капли не жалко.
Но Юля обвинила во всём себя. За полгода выплакала половину своего веса и слегла. И я не мог помочь. Проклятый принцип Драматической Коллизии требовал появления иноземного принца. Только он мог вылечить Несмеяну. Пришлось писать тебя.
Бутылка опустела наполовину, Марк порозовел. Комната слегка качалась. Дом плыл сквозь шторм. Мы разлили ещё, чокнулись. Марк продолжил свою ахинею.
— Опять же, я не мог просто написать «В больницу вошёл единственный в мире Петрушка, способный рассмешить мою Юлю». Герой не оживёт, если не будет мотива, биографии и если весь мир не начнёт дружно ему мешать. Поэтому я придумал тебе любовь, за которой ты примчишься в Ригу, и которая выпьет твоё сердце. И то, что ты окажешься свиньёй, бросив Питер. Иначе нельзя. Потом придумал, как ты всё потеряешь. Дом с лабиринтом придумал, даже Яблокова. Несколько громоздко вышло, зато работает. Ай да я. Дом, кстати, быстро вырос, за ночь. Но существует он только для тех, кто внутри повести. Для людей извне нет ни его, ни нас. Это сложно, потом поймёшь.
А Юлю я тебе не отдам. Конечно, она влюблена в тебя. Ты для неё рыцарь, сизый ангел. Но ты не любишь её. Тебе одиноко, и немного жаль симпатичную худую неврастеничку. Конечно, сейчас в твоей власти отнять её, увезти в Питер. Но только знаешь что? Повторится история с Евой. Только наоборот. Ты будешь радоваться её любви, потом она тебе наскучит. И ты сбежишь в Англию, поступать в хореографическое. В переносном смысле.
Марк прав. С моим фатальным неблагополучием, я не имел права дурить Юльке голову. Грустно. С Марком ей будет лучше.
— Что значит, другие нас не видят? И с какой планеты вы сами сюда выпали? С Марса?
У него не было желания шутить.
— Да нет же. Миры не чередуются и не существуют отдельно. Они сливаются, как ручьи в реке. Хоть и не перемешиваются. Все мои герои вошли в мой прежний быт, ничего не изменив. Я даже не знаю, видит ли вас кто-либо, кроме меня. Вы — параллельные линии, в пучке таких же параллельных. Вы — ручей в общем потоке. И если вас зачеркнуть, для большой реки не произойдёт ничего.
— То есть я — ваша личная галлюцинация? Я бумажный?
— Не знаю. Может быть. Мне всё равно. Я хочу забрать с собой ту галлюцинацию, что сейчас рыдает в соседней комнате. Мы завтра летим в Италию. Я там домик купил. Даже если наяву я не в Италии, а в клинике, и разговариваю сам с собой — какая разница. Мои воображаемые итальянцы простят. Они терпимы к странностям.
— А меня вы оставите как есть… Может, лучше уж, зачеркнёте?
— Нет же. Ты важное лицо в сюжете. Если тебя убрать, сказка рухнет. Всё исчезнет.
— Ну тогда напишите «Он страдал, страдал, а потом стал миллионером». И ещё напишите «К нему вернулась Ева».
Марк посмотрел пристально. Потом вставил лист в печатную машинку, снял её со стола и поставил мне на колени.
— На. Теперь ты творец. Упражняйся. Я чего-то устал.
У меня на голове зашевелились волосы. Я же хотел писать книгу… Конечно, я ему не верю. Ведь он спятил. Я посмотрел на стёртые кнопки. Потрогал, но напечатать хотя бы букву не смог. Не решился. Марк усмехнулся.
— Ты не веришь мне. Подумай, почему меня зовут Марк, а тебя Матвей. Крутое совпадение? А что фамилия Евы переводится как маленькая река?
— А её саму зовут Ева, потому что всё с неё началось?
— Видишь, какой умный мальчик.
Марк достал из секретера две коробочки, бросил мне. Запасные чернильные ленты.
— Кто-то должен печатать. Пока по клавишам стучат, жизнь продолжается. Вот и трудись. Теперь ты главный в этом мире. Есть, конечно, ограничения. Например, к должности творца приложены тоска, бессонница и катастрофическая неустроенность. Бытовая и душевная. Ты будешь одинок даже в объятиях любимой женщины. И, разумеется, отныне всё будет раздражать, бесить и отвлекать. Тебе не привыкать, впрочем.
— Подарите лучше мне свою квартиру. А машинку, так и быть, оставьте себе.
— Квартиру могу подарить. Но не стану. Иди, шутник. Всё у тебя будет.
Марк махнул рукой и отвернулся. Я сунул в карман бутылку с остатками виски. Сказал: «Это мне на утро». И побрёл вон. Юли не было видно, спряталась. Паркет качался, лестница подныривала, асфальт на улице коварно пружинил. Рига — приморский город, волнение мостовых вполне объяснимо. Кажется, вечность плёлся до своего чердака. Ещё эта машинка тяжёлая. Из чего её только сделали. Грохнул подарок на стол. Мне показалось на миг, она за мной наблюдает.
Очарование Марковой фантазии отпускало меня. Пустой холодильник не располагал к утопиям. Бельё постиралось давно, тряпки взаимно перекрасились, наверное. Всё прекрасно. Василь Василич забрал деда- мороза и уехал на Крит. Встретит там какую-нибудь себе Пенелопу. Или просто Варю. Юля и Марк полетят в Италию. Ева машет прекрасными голыми ногами на радость англичанам. А мне перепала старая печатная машинка. Десять баксов на базаре. Марк прав в одном, справедливость — выдуманное слово. Он сказал, пока кто-то печатает, жизнь длится. Какая заповедная, исключительная чушь!
Чтобы окончательно разрушить обаяние чужого бреда, я сел за стол и набрал всего одну строку: «В дверь позвонили…»
Посидел пару минут, мрачно ухмыляясь. И, конечно же, не произошло ничего. Никто не знает, где я живу и никто не придёт. Разве что хозяйка за деньгами, так это только в апреле. Ну и славно. У меня есть, где спать и чем заниматься. Соберу свои тексты, слеплю книгу. Потом поеду в Питер.
И я стал сочинять роман. Набрал первую строку:
«Я расскажу вам, как обижаются латвийские женщины. Таковых известно три типа…»
И тут, правда, в дверь позвонили.
