знала этого, она понимала только, что полицейские вот-вот встанут и уйдут… И вдруг что-то случилось. Его отделяло от бара всего пять-шесть метров. Одни свидетели говорят, что Нуреев пробежал их. Другие – что он их пролетел. Что это был нуреевский фантастический прыжок. Прыжок через миры, через границы…
– Хочу остаться! – задыхаясь, сказал он по-английски.
Две пары безжалостных рук уже тянулись к нему сзади.
– Господа, – сказал полицейский сухо, – господа, мы с вами во Франции.
Нуреева повели в полицию, где он сделал свое заявление. Потом его оставили, согласно правилам, в комнате с двумя дверьми на сорок пять минут, чтобы он мог обдумать в одиночестве свое решение. Он вышел в ту дверь, которая вела во Францию. Потом приехал секретарь посольства и попросил оставить его наедине с Нуреевым. Прижимая ухо к дверям, Клара слышала отчаянный нуреевский крик: «Нет! Нет! Нет!»
Конечно, в поздней книге Нуреева, который боялся скомпрометировать друзей и повредить родным, есть умолчания по поводу этого дня. Ну а в досье КГБ, с которым знакомился в московском архиве английский биограф Нуреева, наверняка есть кое-какие благородные придумки, имеющие целью оправдать охрану, проморгавшую ненадежного беглеца. Есть там, конечно, и мифические агенты ЦРУ, передававшие тайно (но от наших не спрячешься) баснословную сумму то ли в двести, то ли в целых триста долларов невестке Мальро Кларе Сент (которая, конечно, тоже была агентом ЦРУ)…
Так или иначе, московский самолет улетел в тот день с задержкой. Нуреева не было на его борту. Оливье Мерлен увез Нуреева в пустовавшую квартиру своего друга, где беглец смог оправиться от шока и выспаться. На третий день легко отличимые от прохожих люди в штатском уже стояли у него под окнами. Но и французы охраняли его тоже. Все же ему пришлось срочно переезжать. От слежки ему было теперь не уйти. От ночных звонков и угроз тоже. На родине его судили заочно. Прокурор потребовал четырнадцатилетнего тюремного заключения за недозволенный переезд из Ленинграда в Париж. Времена были уже помягче, раньше давали за это четверть века каторги. А суд 60-х годов ограничился всего шестью годами лагеря и намекнул, что можно надеяться на дальнейшее смягчение приговора, пусть только вернется. Он не вернулся. Без него умер его отец, отставной замполит Хамет Нуреев. Без него в стране произошло много перемен. Только через 26 лет ему разрешили приехать в Уфу, увидеть умирающую мать, которая его не узнала…
Он по-прежнему жил на Западе. За тридцать лет напряженной работы – в Лондоне, Нью-Йорке, Париже – он станцевал множество ролей, он ставил балеты, он снимался в кино, он учил, он дирижировал оркестром. На протяжении многих лет он возглавлял национальную балетную труппу в парижском дворце Гарнье и получил за свои заслуги чуть ли не все высшие французские награды. Он успел реализовать себя как артист. И когда по ступенькам дворца Гарнье, заваленным букетами цветов, возложенными его поклонниками, медленно выносили из театра гроб с телом 55-летнего Нуреева, пришла в потоке других слов соболезнования телеграмма от Олега Виноградова из Кировского театра. В ней были такие слова: «То, что Нуреев сделал на Западе, ему никогда не осуществить было бы здесь».
Он прожил на Западе бурные тридцать лет. Он любил женщин, мужчин, чаще все же мужчин. Его тоже любили многие. И у него были десятки преданных друзей-женщин, от блистательной Марго Фонтейн до знаменитой Джеки Кеннеди-Онассис. Он ни в чем не знал удержу, и вдруг явившийся на пиру радости СПИД, от которого он легкомысленно отмахнулся, омрачил последние годы его жизни страданием и до срока свел в могилу.
Перед самой смертью, превозмогая недуг, измученный, обессиленный, едва живой, он еще поставил во дворце Гарнье «Баядерку», ту самую, с которой начинались для него Париж и Запад. Ему было трудно сидеть. Он лежал в ложе в шезлонге, и к нему подходили для поздравлений, для последнего прощания. Подошел французский министр культуры, вручил ему еще один орден. Нуреев улыбался счастливою и жалкою улыбкой умирающего…
Он подолгу жил в США, любил Лондон, Италию, но последние годы провел в Париже. У него было здесь две квартиры на набережной Вольтера. Еще у него были квартиры в разных городах, был дом на итальянском острове, а путешествуя, он любил покупать бессчетное количество одежды, халатов, шалей, безделушек, украшений, драгоценностей, произведений искусства – он был богат и любил красивые вещи, любил живопись. Особенно любил картины великого Жерико, воспевшего красоту мужского тела. Его полные вещей квартиры на Кэ Вольтер в Париже журналисты называли «пещерой Али-Бабы». Он завещал учредить на его деньги стипендию для молодых танцовщиков, отдать часть денег на исследования в области СПИДа и еще и еще на что-то, на что уже не хватило денег…
Его хоронили под белоствольными березами и темными елями русского кладбища Сент-Женевьев-де- Буа под Парижем. Был прохладный январский день. Музыканты играли мелодию из «Жизели». С тех пор каждый год в годовщину его смерти над могилой его звучит музыка. Я знаю об этом, потому что каждый год «Общество друзей Нуреева» извещает меня письмом. Вскрывая конверт, я думаю, что вот – Париж его помнит. Что его помнят сияющие огнями Большие бульвары…
БУЛЬВАР РИШАР-ЛЕНУАР. КОЕ-ЧТО О МАДАМ МЕГРЭ, НО ГЛАВНОЕ- О БАРОНЕ ОСМАНЕ
Прежде чем устремиться от Больших бульваров к северным заставам города, совершим все же еще несколько прогулок в пределах бульвара, тем более что автор (зовите меня просто гидом) должен сделать несколько запоздалых признаний…
Итак, свернем к югу по одному не слишком широко известному бульвару, носящему название Ришар- Ленуар. Он начинается от площади Бастилии и уходит от нее к северу, к бульвару Вольтера и авеню Республики (avenue de la Rйpublique). Русским поклонникам романов Сименона название это, без сомнения, покажется знакомым, а самые верные из поклонников, вероятно, сразу вспомнят, что именно на этом бульваре и жил достойный инспектор (позднее даже комиссар) полиции месье Жорж Мегрэ, что именно на этих скамеечках бульвара отдыхала его достойнейшая супруга мадам Мегрэ, что именно здесь разворачивались события некоторых из четырех сотен романов Сименона (скажем, романа «Знакомый мадам Мегрэ»).
Ну а знатоки парижской истории вспомнят, вероятно, и то, что бульвар в старину назывался по- другому (назывался он бульваром Королевы Гортензии), да и выглядел он по-другому, ибо раньше посреди бульвара проходил канал Сен-Мартен, так что боковые тротуары шли по берегу канала. Ныне посреди бульвара проходит широкая полоса зелени – чуть не 18 000 квадратных метров сада. Канал Сен-Мартен убрали под землю тщанием знаменитого османовского инженера Бельгранда в 1860 году, а в нынешнем названии бульвара в соответствии с республиканским и буржуазным духом имя королевы вытеснено именами двух инженеров, Ришара и Ленуара, открывших здесь на заре прошлого века первую хлопчатобумажную мануфактуру. Конечно, знаток Парижа может припомнить и еще более почтенные страницы из истории этого бульвара, ну, скажем, вспомнить про «ярмарку железок». Она открыта была особой хартией короля Филиппа-Августа еще в 1222 году и проводилась сперва в центре крошечного старого Парижа на паперти собора Нотр-Дам. Потом она перекочевала сюда, на бульвар, и царила тут многие века. Конечно, бесполезный антиквариат и всякие старинные безделушки вытесняли и тут мало-помалу (как происходит на всех почти «блошиных рынках») все эти некогда жизненно важные железные изделия, а позднее вытеснили и саму ярмарку, мешавшую уличному движению (и что только не мешает этому уличному движению, которое само всем мешает?): ярмарку перевели в Ножан-сюр- Марн и на остров Шату.
Кстати, бульвар славился не только своей «ярмаркой железок», но и двумя (осенней и пасхальной) ярмарками ветчины. Но понятно, что все это преданья старины, более или менее глубокой, а нынешний бульвар, его, так сказать, зеленые насаждения, его широкие тротуары и солидные жилые дома – все это
