последний отрезок жизненного пути поэтессы, который вел к самоубийству в татарском городке Елабуга. Еще очевиднее это станет позже, когда пароход придет в Ленинград и встретившие ее родные мужа даже побоятся впустить ее в дом. Или когда поезд придет в Москву и на вокзале она узнает, что сестра уже в тюрьме. Но и здесь, на экзотическом зеленом вокзале, предчувствие не могло не мучить Цветаеву, хотя страх и последние остатки надежды еще мешались в ее душе. Она приехала на вокзал загодя, вдвоем с подростком-сыном, Георгием, или Муром, и они не знали, чем себя занять до отхода поезда. Потому что жуть уже началась – их никто не провожал. И вот она начинает лихорадочно строчить письмо Тесковой, вдогонку другому, только что отправленному:
«12 июня 1939 года в еще стоящем поезде.
Дорогая Анна Антоновна! (Пишу на ладони, потому такой детский почерк). Громадный вокзал с зелеными стеклами: страшный зеленый сад – и чего в нем не растет! – на прощание посидели с Муром, по старому обычаю, перекрестились на пустое место от иконы…
…Кричат: – En voiture, Madame (По вагонам!) – точно мне, снимая меня со всех прежних мест моей жизни. Нечего кричать – сама знаю».
И все же – отчего они вдвоем с сыном, отчего никто не провожает Цветаеву после семнадцати лет эмигрантской жизни? «Не позволили», – объясняет Цветаева в письме бельгийской приятельнице Ариадне Берг. Кто ж «не позволил» ей, вечной «своевольнице»? Хозяин не позволил. Тот, кто велел ей переехать из пригорода в гостиничку на бульвар Пастера. Тот, кто купил ей билет. Тот самый Хозяин, который отозвал своего агента Сергея Эфрона после проваленного дела в Москву (чтобы подлечить, а потом расстрелять). Тот самый Хозяин, которому сдал Эфрон жену и сына на руки, убегая в Москву. Хозяин принес билет и велел, чтобы никто не провожал. Да те, кто был поопытнее, и сами давно боялись с ней общаться, потому что неизвестно, что еще ей приказывал делать Хозяин. Мог приказать что угодно. У Хозяина менялась вывеска – ЧК, ГПУ, НКВД, КГБ, – но интересы, и методы, и цели оставались те же. Так что… Вот ведь и на допросе в полиции она изложила их версию мужниного побега: что велел сказать Хозяин, то и сказала: бежал, мол, в Испанию. А он, запоздало оберегая ее от лишнего знания, выпрыгнул чуть не на ходу из машины. Но она знала, что не в Испанию везла его машина…
А теперь и они с сыном едут туда, где царит Хозяин.
«Едем без проводов, – пишет она Тесковой, – как Мур говорит, ni fleurs, ni couronnes».
Какая страшная метафора – фраза из похоронного оповещения: «Венков и цветов не приносить». Так что Муру тоже страшновато, наверное. (Он тоже едет на гибель, все погибнут – коготок увяз… Выживет дочь Ариадна и до смерти будет умолять Хозяина, чтобы поместили их с убитым отцом на почетную доску «бойцов невидимого фронта».) Думаю, что метафору подыскала сама Цветаева, подарив любимому сыну. А себе взяла менее изящное:
«Едем… как собаки…»
Боже, какая страшная история! Но на вокзалах бывает всякое. С Восточного вокзала еще три-четыре года спустя увезли на смерть многие десятки тысяч евреев из покоренной Франции – там и доска установлена, чтобы граждане пассажиры помнили. Напрасный труд, все забывается. Массовый пассажир мечтает об объятиях сильных вождей…
Недавно вокзал Сен-Лазар, вернее, две привокзальные площади украсились двумя современными скульптурами. Они пользуются большой популярностью среди туристов (с одной стороны – авангард, куда уж дальше, а с другой – все понятно, как у любимца публики Дали). Речь идет о двух композициях Армана. На одной, перед вокзалом на Гаврской площади, сплавлено множество настенных часов (она называется «Все время»), а на другой, на Римской площади вокзала, сплавлены чемоданы (она называется «В вечное хранение»). Таким образом, количество скульптур в столице умножилось. Но сколько их вообще, скульптур, в Париже, этом городе искусства? Несколько лет назад автор книги о статуях Парижа писал с горечью, что даже число парижских статуй нам неизвестно и что многие из них в плачевном состоянии. С тех пор парижская мэрия создала специальную комиссию по учету и инвентаризации памятников, которая насчитала семьсот статуй и начала приводить их в божеский вид. А ведь кроме солидных памятников есть еще мириады фигур на фронтонах, мириады атлантов и кариатид, есть статуи в парках, скульптуры на кладбищах – все это произведения искусства, не всегда первоклассные, но иногда – истинные шедевры. Все эти скульптуры вписываются в городской пейзаж и декор, становятся частицей повседневной жизни горожанина, фактором его воспитания, а также усладой армии туристов (их, напомню, шестьдесят миллионов).
Все эти скульптурные группы, статуи, кариатиды, барельефы – они чутко отражают смену художественных стилей и художественных вкусов, политических и литературных пристрастий. Чтобы постигнуть историю французского искусства за последние два-три столетия, историю войн, мира, политических течений, эволюцию понятий о праве и государстве, эволюцию представлений о женской красоте и моде – не обязательно слушать лекции в амфитеатре Сорбонны или прятаться в прохладу музеев. Париж сам великий музей под открытым, хотя зачастую и серым и чуть-чуть излишне прокопченным уже небом.
Даже и напоминая нам о каком-нибудь писателе или о маршале, о монархии или Революции, о Республике или первом поцелуе, статуи, как истинные произведения искусства, напоминают нам в первую очередь о законах пластики, о стилях, о творцах, скажем о Родене и Рюде.
Некогда статуи эти слишком тесно связывали с персонажем, с идеей и событием, оттого, вероятно, якобинские или гугенотские варвары с такой яростью крушили бесценные изваяния королей и Святой Девы. Для нынешних поколений статуи эти чаще всего лишь произведения искусства и ни в ком не пробуждают искренней ярости. Со времен последнего рецидива варварства в Париже тоже прошло уже больше тридцати лет. Он имел место в 1968-м, когда участники «студенческой революции», или просто хулиганы, выступавшие под лозунгами гуманистов Мао или Троцкого, испохабили чуть не все статуи Парижа.
Сегодня революционеры мирно делают бизнес или добросовестно служат в конторах, лишь изредка с нежностью вспоминая свой былой разгул, а стены и памятники Парижа уже очистили. Вот разгул иконокластов поры Великой французской революции был серьезнее: он лишил Париж самых древних его статуй. Очень мало уцелело из готики, из XII-XIII веков – кое-какие статуи на порталах и тимпанах собора Парижской Богоматери, да слегка покалеченная Дева с младенцем у северного портала. Зато уцелело много от эпохи Ренессанса – все эти греко-римские боги, богини и нимфы – и великолепные творения Жана Гужона – на фасаде Лувра, на фонтане Праведников. От XVII века целыми остались барельефы ворот Сен-Мартен. В XVIII веке истинные шедевры созданы были Куазевоксом и Кусту, и по прихоти судьбы лучшие их вещи, вроде «Меркурия» Куазевокса, перенесены были из Королевского дворца на площадь Согласия. Фонтан Бушардона «Времена года» возвестил начало неоклассицизма, а конец XVIII века и начало XIX отмечены трудами Гудона, Шоде, Муатга, Буазо. Считают, что с 30-х годов XIX века наступает, так сказать, «буржуазный» период скульптуры – императоров сменяют на площадях и перекрестках министры, артисты, ученые. Исчезают кавалеры с кружевными манжетами и в париках, появляются бородачи в рединготах. Романтизм приносит пасторальные и исторические сюжеты, столицу охватывает истинная «статуемания». Шедеврами тех времен считают «Марсельезу» Рюда на Триумфальной арке и его же маршала Нея на перекрестке у обсерватории. Усиленно трудятся в те годы Давид Анжерский, Прадье, Дюре, знаменитый анималист Бари. Во времена Второй империи и Третьей республики творят Фальгьер, Фремье, Бартольди, а также Энжальбер, Гийом, Маркест. Ну и, конечно, Роден, и, конечно, Карпо, и, конечно, Далу. В XX веке прославились Майоль, Жанио, Бушар, Ландовский, Цадкин. Украшали в нашем веке Париж и знаменитые иностранцы – Генри Мур, Миро, Джакометти.
Наряду с обычными музеями в Париже возникло в последние годы несколько великолепных музеев скульптуры в парках, скверах, перед знаменитыми зданиями – «музеев на открытом воздухе».
