Фигурки уже виделись маленькими. Синюта подумал, что на такой высоте его не достанут пули. Тут же впервые с глубокой тоской почувствовал, что летит один, что за его спиной нет Жаткова.
5
Как велика над нами сила времени! Как властно увлекает нас его бурный поток, как беспощадно и страшно бьет он нам в грудь.
Синюта летел. Машина, поклеванная вражескими пулями, несла его надежно и верно, как всегда. Но ему было невыносимо тяжело. Он чувствовал себя так, словно бы с разбега напоролся на что-то острое, ударился грудью, сердцем.
Сориентировался на местности, распознал те ее признаки, по которым ежедневно преодолевал расстояние к фронту, подсчитал, сколько ему осталось лететь до полкового аэродрома. Но все это осмысливал почти машинально, без участия сознания, которое было поражено случившимся, во что он сам пока не верил, с чем никак не мог согласовать ни одной своей мысли. Мысли о настоящем, о будущем.
К линии фронта и обратно Синюта никогда не летал один. Тот, кто сидел за спиной, был для него чем-то значительно бо?льшим, чем просто штурман. На фронте, в опасности, мы начинаем понимать до конца, что значит человек, который всегда рядом. В нем, кажется, заключен весь мир! Он, близкий человек, как бы связывает тебя с самой действительностью. Лишившись его, ты, кажется, теряешь связь со всем окружающим.
Синюта, потеряв штурмана и друга, лишался всех своих друзей. Иначе думать он и не мог. Остался один, совсем один.
Надо было решать, куда лететь: в штаб армии или в полк.
Все, что его окружало, чем он жил, стало сейчас для Синюты чем-то совсем иным, непохожим, необычным. Казалось, весь мир вдруг осветился каким-то новым, непонятным светом, в лучах которого все выглядит по-иному. Синюта поняли что отныне он стал другим для всех, кто его знает, от кого зависит его жизнь, его судьба. Теперь на него будут смотреть не так, как смотрели до сих пор. Он не думал о наказании: оно не имело для него никакого значения, потому что он уже сам себя жестоко казнил, чувствуя несоответствие между тем, что было для него жизнью, радостью, стремлением всего несколько часов назад, и тем, что стало сейчас действительностью. Привычно гудел мотор, крылья подпирались потоками воздуха; внизу, как всегда, проплывала знакомая земля. И в то же время все это уже не было для Синюты таким, каким было еще сегодня утром. Утром, слушая сообщение по радио о том, что наши войска успешно продвигаются в направлении Харькова, он радовался, ибо приближался час освобождения его родного города, но теперь он думал о том, что не сможет с такой тяжестью на душе ступить на отцовский порог. Почему-то ему вспомнилось, что сегодня он должен забрать свои переделанные сапоги, которым убавили размер, что сегодня в клубе села, где стоит полк, будут танцы, вспомнил, что утром, бреясь и умываясь, говорил с Жатковым о вечере, а сейчас он просто поразился: «Какие сапоги? К чему сапоги?» Он мысленно отстранился от всего этого и представил, как войдет к командиру и как произнесет первую фразу: «Товарищ командир!..» Дальше не было ни слов, ни мыслей. Ум и чувство отказывались их искать.
В это время внизу обозначилась железнодорожная линия, которая проходила вблизи аэродрома.
Земля требовала объяснений, и Синюта искал их в своих действиях и в поведении штурмана. Он уже простил себе какую-то долю неосторожности. В это время самолет оказался над аэродромом.
Поле лизала поземка. Посередине поля одиноко маячил стартовый солдат. Он развернул красный, предупреждающий флажок. Синюта сменил руку на ручке управления.
Мотор притих. Пропеллер беззвучно шелестел, рассекая воздух. Лыжи вот-вот черкнут по снегу. Этот миг означал собой конец неба и начало земли. Возвращаясь из ночных полетов, Синюта в темноте всем телом, крыльями самолета угадывал приближение земли. И сейчас земля уже обнимала его своим покоем. Он повернул голову и увидел возле аэродромной землянки — снежного бугорка — летчиков. Они взмахами рук приветствовали экипаж с благополучным возвращением.
Земля, показалось, куда-то провалилась. Рука, легла на сектор газа — мотор взревел. Крылья, качнувшись, нашли для себя опору в воздухе. На высоте, которая еле-еле удерживает самолет, У-2 пронесся над взлетной дорожкой и начал набирать высоту.
Синюта грустно посмотрел назад, на аэродром, затем перевел взгляд на приборы. Горючего было мало, но все же могло хватить, чтобы дотянуть до штаба армии.
6
Допрашивая советского офицера, герр оберст был лаконичным, каким и следовало быть на морозе, в поле, и жестоко наивным, какими были некоторые гитлеровские офицеры. Он, видимо, никогда не встречал людей, подобных Жаткову.
— Откуда летели? Куда летели?
Кто же ставит такие вопросы, надеясь получить на них ответ от советского офицера-коммуниста? Вылетели «оттуда», летели «туда». Такие «точные» и «универсальные» ответы на подобные вопросы Олег заучил еще на первом году службы в армии.
Оберст замахнулся на Жаткова нагайкой, услышав перевод его слов, но потом опустил ее, и она скользнула по седлу. Он, видимо, решил, что такого намека для Жаткова вполне достаточно и что у него после такой угрозы развяжется язык.
— Ну, с какой целью приземлились? Кого искали, черт вас побери? Кого, кого, спрашиваю?
Оберсту надо знать об этом немедленно, на этом же месте! Как же ты, осел, не понимаешь таких вещей? Весьма допустимо, что где-то в этом районе, совсем близко, действует советская кавалерийская дивизия, которая уже столько уничтожила выкуренных из своих нор, рассеянных по степи немецких пехотинцев.
Кого, спрашивает оберст, разыскивали? Никого. Просто потеряли ориентировку и надо было спросить, что это за дорога.
— Ну, тогда что же ты, большевистская рожа, держал в руке, что?
Вот тебе за твою наглость, за твой прямой немигающий взгляд!
Оберст полоснул Жаткова нагайкой раз, другой. Плеть секанула по щеке, лейтенант наклонился, кто-то стукнул его в спину, он споткнулся, но не упал.
Кажется, чья-то рука поддержала его. Лейтенант, вытирая кровь на лице, посмотрел из-за рукава на того, кто помог ему удержаться на ногах. Ближе всех находился переводчик, тот, кто первым навалился на него там, в глубоком снегу. Вражеские конники тогда так тесно обступили, что тяжело было дышать. Жатков смотрел поверх голов в серое, затянутое тучами небо, словно чего-то ожидая оттуда.
Опять о чем-то спрашивают? Нет, это уже не его, а переводчика.
— Слушаю вас, герр оберст! До первого привала, — сказал переводчик и дернул. Жаткова за рукав.
Они вдвоем отправились к коням. Затем вдвоем стояли на обочине. Мимо них проходили заиндевелые лошади. Затем ему скрутили руки ремнем и привязали конец ремня к седлу. Переводчик вслух повторил по-русски слова оберста. Зачем? Для кого?
«До первого привала...»
На Жаткова смотрели зло. Было видно, что кавалеристы недовольны тем, что им, последним, выпала такая морока: крути узлы на морозе, веди его, оглядывайся. Откуда он свалился на их голову?..
Жатков пошел за конем.
Колонна двинулась.
Жизнь Жаткова изменилась молниеносно. Он и сейчас, взятый на аркан (так когда-то брали свой ясыр турки), еще не мог постичь своей лихой доли. Месил намокшими унтами разрыхленный снег, старался не отставать от лошади.
