оставить за него на это время. Остановились на вас. Как вы на это смотрите?
— Мне, конечно, лестно, — сказал Федор, — но боюсь, что такое решение может кого-то задеть. Ну, например, Гурьева…
— А вы не бойтесь. Именно Гурьев вашу кандидатуру и поддержал.
Лаврецкий в стационаре: сердечная недостаточность. Потом он уедет в длительный отпуск. Пустует его кабинет. Скучает Галочка. За себя он оставил Хатаева — все закономерно, кандидат наук, молодой, энергичный. Но молодой, энергичный по-прежнему сидит за своим миниатюрным столиком, из которого вылезают ножки.
Какая тактичность!
Какое самопожертвование!
Он по-прежнему здоровается со всеми за руку, обаятельно, даже застенчиво улыбается, и вместо того, чтобы вызывать к себе, подходит к каждому сам по любому вопросу…
13
В первую же свою большую зарплату Федор позвал всех к Дементьевне.
Они расположились на своем любимом месте, и он сам бегал за беляшами, организовывал стаканы, принес шашлык и даже тонко нарезанный лимон, присыпанный сахаром.
— Слушай, а он ничего парень, не зазнается. И вообще… — Жора щелкнул пальцами и наклонился к Киму, — т-ты как считаешь? Или, может, он к-клин бьет?
Гурьев медленно поднял свою тяжелую бритую голову, посмотрел туда, куда указывал Жора, потом посмотрел на них с Кимом, видимо, с трудом отрываясь от каких-то своих мыслей, но наконец брови его поднялись, и он улыбнулся.
— Я уже как-то имел случай заметить — прекрасный организатор. И вообще находка для нашего коллектива.
— Это я его привел, — сказал Ким.
— Вы молодец, Ким Сергеевич. Нам как раз не хватало вот такого деятельного, пробивного человека, умеющего взбудоражить. Ваше здоровье, Федор Михайлович!
— Спасибо, — сказал Федор, усаживаясь, — я смотрю, вы тут не теряли времени даром.
— Чего ж теряться, — отозвался Жора. — У нас порядочек. Начальник сбегает за беляшами, а мы — посидим,
— Здорово устроились!
— Еще бы! Мы специально себе начальника подыскали подходящего. Воспитали, можно сказать. Ну, вот, он теперь и работает.
— Ладно, ладно… Побегаю ради вас. Вы отличные ребята, спасибо вам за все. Но знаете, о чем я думаю? Я думаю о том, что никто ни черта не знает о пашей работе.
— Как это не знает! — удивился Жора. — Вон на твоей защите сколько нашего начальства было!
— То наше начальство. А я говорю, народ не знает, широкие, так сказать, массы. Вот, например, геологи. Найдут они нефть или золото — о них пишут, по радио говорят, фильмы показывают. Или о шахтерах. Даже о химиках или кибернетиках любой сопляк тебе лекцию прочтет. А мы, может, не менее интересное, важное дело делаем. Никто — ничего. Понятия не имеют. Я инженеру одному, строителю, сказал, что я в лаборатории блуждающих токов, а он похлопал глазами. 'А, — говорит, — это с трамваями чего-то связано, да?'
— Кретин! — стукнул Жора кулаком по столу.
— Он не виноват, — покачал головой Федор. — Мы сами виноваты. Надо рассказывать о своей работе. Сделать так, чтобы о ней все знали.
— А мне кажется, Федор Михайлович, прежде всего надо дело делать, — сказал Гурьев. — Делать хорошо, на совесть, чтобы польза была. А слава — она потом сама придет.
— Вы не поняли, Вадим Николаевич, я то о славе пекусь. Я говорю, в наше время очень важно, чтоб заметили, понимаете.
— Кто заметил?
— Все. И там — наверху. От этого и польза дела зависит.
— Не знаю, — тяжело качнул головой Гурьев. — С юности занимался своим делом, и как-то не замечал, что отсутствие всеобщего внимания мне мешает. Пожалуй, наоборот. То, что широкая публика не смыслит в блуждающих токах, меня вполне устраивало, меньше профанов лезло со своими советами.
— В прошлом все это было справедливо. Но не сейчас. Когда тысячи исследовательских институтов, сотни тысяч ученых, проблема не в том, чтобы скрыться от публики.
— В чем же?
— В том, чтобы тебя заметили.
— Зачем?
— Затем, чтобы получить широкие возможности для работы. Вы скажете, шум мешает делу — да, в какой-то степени. Но уверяю вас, что польза от него может перекрыть издержки.
— Вы так думаете?
— Уверен. Вот возьмите Игоря Владимировича. Талантливейший ученый, энтузиаст, человек, который всю душу, всю жизнь свою вложил в науку. Кто о нем знает? Кто знает нашу лабораторию? А ведь нельзя сказать, чтобы не было у нас своих проблем и трудностей.
— Вы считаете, популярность поможет их решить?
— Именно — может помочь. Не решит их, конечно. А может помочь.
— Не знаю… Возможно, вы правы… — Гурьев взял ломтик лимона, осторожно положил его в чай, — но даже, если так, — для меня это неприемлемо. И для Игоря Владимировича тоже. Поверьте мне. Воспитание не то.
— Напрасно. Вот увидите…
А потом, когда они возвращались вместе с Кимом, Федор вдруг передразнил Гурьева:
— Воспитание не то! Еще бы… Конечно, не то. Ему, видишь ли, науку в чистом виде подавай! Девятнадцатый век! А в двадцатом веке она не бывает в чистом виде.
— Вадим Николаевич и чистая наука? Ну, уж это ты брось! — Ким внимательно посмотрел на Федора. — Перебрал ты малость, что ли?! Где ты видел ученого, который бы так был связан с практикой?!
— Да не в том смысле. Я говорю об этом барском пренебрежении организационной стороной дела.
— Почему барском?
— Потому что современный ученый — это и организатор, и популяризатор… Ну, что там еще на 'атор'?
— Карбюратор! — усмехнулся Ким.
Они вышли на площадь с фонтаном. Мощные струи воды, взметенные в воздух и подсвеченные снизу разноцветными прожекторами, создавали феерическое впечатление. Сбоку, над зданием газетно- журнального комбината, бежали буквы светового табло: 'Убийца Маргина Лютера Кинга приговорен к девяноста девяти годам тюремного заключения… Многие считают, что этот приговор…'
— Слушай, Ким, зайдем к Юрке. Обещали ведь.
— Поздно?..
— Он еще там, я знаю. Они раньше десяти не уходят…
Они поднялись по лестнице, пошли по коридору, устланному ковровой дорожкой.
Юрий был у себя. Он, видимо, вычитывал гранки. Увидел их, помахал рукой и крикнул: 'Я сейчас, ребята, подождите'.
Они походили немного по коридору, забрели в небольшой холл, где стоял работающий телевизор. Возле него сидел какой-то парень в спецовке, с перепачканными краской пальцами, и стояли, все собираясь
