25Черная лента цыганит с ветром.Странно тебя оставлять нам в этомместе, под грудой цветов, в могиле,здесь, где люди лежат, как жили:в вечной своей темноте, в границах;разница вся в тишине и птицах.26Странно теперь, когда ты в юдолилучшей, чем наша, нам плакать. То ливера слаба, то ли нервы слабы:жалость уместней Господней Славыв мире, где души живут лишь в теле.Плачу, как будто на самом деле27что-то остаться могло живое.Ибо, когда расстаются двое,то, перед тем как открыть ворота,каждый берет у другого что-тов память о том, как их век был прожит:тело — незримость; душа, быть может,28зренье и слух. Оттого и плачу,что неглубоко надежду прячу,будто слышишь меня и видишь,но со словами ко мне не выйдешь:ибо душа, что набрала много,речь не взяла, чтоб не гневить Бога.29Плачу. Вернее, пишу, что слезыльются, что губы дрожат, что розывянут, что запах лекарств и дернарезок. Писать о вещах, бесспорно,тебе до смерти известных, значитплакать за ту, что сама не плачет.30Разве ты знала о смерти большенежели мы? Лишь о боли. Боль жеучит не смерти, но жизни. Толькото ты и знала, что сам я. Столькобыло о смерти тебе известно,сколько о браке узнать невеста31может — не о любви: о браке.Не о накале страстей, о шлакеэтих страстей, о холодном, колкомшлаке — короче, об этом долгомвремени жизни, о зимах, летах.Так что сейчас, в этих черных лентах,32ты как невеста. Тебе, не знавшейбрака при жизни, из жизни нашейпрочь уходящей, покрытой дерном,смерть — это брак, это свадьба в черном,это те узы, что год от годатолько прочнее, раз нет развода.33Слышишь, опять Персефоны голос?Тонкий в руках ее вьется волосжизни твоей, рассеченный Паркой.То Персефона поет над прялкойпесню о верности вечной мужу;только напев и плывет наружу.
