— Дорогая Ева, вам грустно, — заметил Бальзак озабоченно.
— А все потому, что в голове у пани Эвелины дела, дела, дела… — укоризненно заметил Мнишек. — Есть у вас управитель, — обратился он к Эвелине, — есть незаменимый Жегмонт — возложите все на них.
Бальзак вмешался в разговор.
— О нет! Ни на кого не следует полагаться. Всюду нужен хозяйский глаз. — Глаза его заблестели, он прижал ладонь к груди и с увлечением, словно вкладывая в слова всю свою душу, произнес: — Ваше сиятельство, сделайте меня своим управителем, и вы увидите, что автор «Евгении Гранде» и «Гобсека» кое-что смыслит в хозяйстве.
Эвелина засмеялась.
— Представляю себе, что писали бы в Париже.
— Чудесно! — Мнишек увлекся. — Совершенная сказка: господин Оноре де Бальзак, автор «Человеческой комедии», — управляющий владениями графини Ганской.
— Оноре, Оноре, вы всегда шутите! — Эвелина укоризненно махнула рукой. — Ваши «владения» — все человечество, думайте о нем.
Бальзак, выражая благодарность, поднялся и торжественно поцеловал ей руку. Ганна села за фортепьяно. Взяла аккорд.
— Шопена, — попросила мать.
— Полонез, — добавил Мнишек.
Но Ганна смотрела на Бальзака, ждала, что скажет он, а он и не глядел на нее, стоял за креслом Эвелины, вцепившись руками в спинку, весь устремленный вперед, думая о своем.
Ганна заиграла Листа, и все сразу узнали трогательную рапсодию. По окнам стекали синеватые струйки.
Осень билась в стекла дождем и ветром. Осень была и в крови, и Эвелина не выдержала, жестом предложила всем остаться на местах, а сама вышла быстрыми шагами. Запершись в спальне, она склонила колени перед образом богоматери и, протянув к ней руки, горячо, со свойственной ей страстностью, молилась. Слова молитвы слетали с уст, как пожелтевшие листья с осеннего дерева, а мысли неслись другие, беспокойные и тяжелые.
— О матка боска, — молила Эвелина, — помоги мне, научи жить не ошибаясь. Научи! — И в этот миг она чувствовала странное равнодушие к Бальзаку, даже что-то похожее на враждебность.
Если бы не Бальзак, разве позволила бы она плуту Гальперину, этому грязному израильтянину, рассказывать ей какую-то историю с жандармами, разве посмел бы он? Но дела складывались так, что ей пришлось выслушать, даже больше — кивнуть головой в знак благодарности. В чем-то она запуталась, зашла слишком далеко. А он все еще не написал императору. Конечно, дело не в письме, дело в том ничтожном фельетоне, который он осмелился напечатать о царе. Ведь еще несколько лет назад в Петербурге Бенкендорф намекнул, что император и поныне помнит об этом пасквиле. И все же он разрешил ее поклоннику приехать в Россию. В ней шевельнулось сомнение, порожденное новой мыслью. Что, если он напишет такую же книгу, как Кюстин? Маркиза Кюстина она знала, он привез для нее в Петербург подарок от Бальзака — корректуру романа «Шуаны» в кожаном переплете. Не могло, вероятно, остаться тайной и то, что Бальзак когда-то посвятил Кюстину свой рассказ «Красный отель». В эту минуту она твердо решила: все, что напишет Бальзак о путешествии в Россию, она прочтет в рукописи. Ни одно двусмысленное слово не попадет в печать. В этом она могла поклясться божьей матери. Если случится иначе, Бальзак никогда ее не увидит.
…После ухода Эвелины Ганна сыграла еще полонез и опустила крышку рояля.
— Скучно! — воскликнула она. — Вы замечаете, господин Оноре, что мы живем однообразно, неинтересно?
Бальзак молчал. Он думал о причине неожиданного бегства Ганской.
— Дождь! Противный дождь, — жаловалась Ганна. — Юрий, как бы прекратить этот дождь? Я не хочу, чтобы был дождь, я не хочу осени, я хочу солнца, цветов, и я хочу в Париж.
Бальзак попросил извинения. Ему еще надо поработать. Парижские издатели требовательны.
— Ну вот тебе и прославленный Бальзак! Знаток любви и женщин! — Ганна состроила презрительную гримаску, взяла со стола томик Вольтера и примостилась на низенькой кушетке.
Он хотел было сразу же пойти к Еве, спросить, выслушать. Передумал. Поднялся в свой кабинет. Ходил быстрыми шагами из угла в угол, задерживался на миг у окна, вглядывался в серый, тоскливый пейзаж и снова ходил, безмолвно шевеля губами, потирая руки. В комнате было непривычно холодно, его знобило. Он понимал: Эвелина колеблется. Взгляд случайно остановился на бумагах, разбросанных по столу.
Роман не выходил. Сюжет «Посвященного» был еще вялым и далеким от завершенности. Мысли походили на изморось за окном. Бальзак подбежал к столу, втиснул свое тело в узкое кресло, схватил перо. Оставалось одно— письма. Он писал их торопливо, подгоняя себя, это было подлинное творчество.
…Через несколько дней чиновник особых поручений в Бердичеве, задержав, в силу своих высоких полномочий, оказию на Радзивиллов, перечитывал большие запутанные письма Бальзака, читал внимательно, искал что-то между строк, записывал в свою заветную книжку наиболее важное, а письмо к сестре Лауре переписал Целиком и принялся составлять доклад генералу Бибикову. «Одновременно, — писал Киселев, причмокивая языком от удовольствия, — посылаю Вашему превосходительству копию письма французского писателя Бальзака к своей сестре Лауре в Париж. Поднадзорный Бальзак ведет себя благопристойно. — Киселев подумал, эта оценка показалась ему щедрой, он вычеркнул последнее слово и вместо него четко написал: —…осмотрительно и осторожно. Из-за границы получает письма, копии которых пересылаю при сем в канцелярию Вашего превосходительства».
Киселев переписал все набело и подписался размашисто, но четко, памятуя, что и в подписи должно проявляться почтение к высшему начальству. Бибиков читал письмо к Лауре внимательно, даже слишком внимательно, на белом поле листка делал свои, понятные только ему, пометки.
«Страна эта интересна только тем, — писал Бальзак, — что наряду с подлинной роскошью здесь не хватает самых обычных вещей. Это имение единственное, где есть карсельская лампа и больница. Зеркала в десять футов — и нет шпалер на стенах. А Верховня считается богатейшим поместьем на Украине, которая по величине равна Франции». Бибиков прикусил губу, култышка левой руки (рука была потеряна в кампании 1812 года) дрогнула, читал дальше.
«Несмотря на плодородие земель, обратить продукты в деньги трудно, потому что управители крадут и не хватает рабочих рук для машинной молотьбы хлеба. Это могущество и эти богатства заключены в самой земле, и потому Россия рано или поздно станет хозяином европейского сырьевого рынка». Бибиков подчеркнул последнюю фразу. «Литератор прав, однако это не его дело», — подумал и еще раз подчеркнул.
«Вы не представляете себе, какие огромные богатства сосредоточены в России и не используются из-за отсутствия транспорта. Мы топим здесь печи соломой. За неделю здесь сжигают столько соломы, сколько можно найти на всем рынке св. Лаврентия в Париже. Как-то я пошел на ток, где молотят хлеб машинами, там стояло 20 скирд, каждая высотою в 30 футов, длиною в 50 шагов и шириною в 12 шагов. Но управители крадут, и потери значительно уменьшают прибыли. Мы не представляем себе дома, как здесь живут. В Верховне надо иметь все свое: здесь есть кондитер, мебельщик, портной, сапожник, есть крепостной оркестр. В Верховне есть суконная фабрика и сукно вырабатывают очень хорошее. Мне шьют шубу на сибирских лисах из местного сукна, чтобы я мог прожить здесь зиму, и это сукно стоит французского. Фабрика выпускает десять тысяч штук сукна в год».
Все прочитанное выше показалось генерал-губернатору не столь значительным и важным по сравнению с тем, что он прочел дальше.
«Он заходит слишком далеко в своих намерениях», — подумал Бибиков. Бальзак излагал в письме интересный экономический проект.
«У двух графов Мнишек, — писал он, — есть земля, одна из самых прекрасных в империи, расположенная, на их счастье, на русской границе, в пяти милях от города Броды. В Бродах начинается большая галицийская железная дорога, а линия от Кракова до Парижа будет закончена 15 сего месяца.
