Гермия сидела напротив Констанса, но смотрела не на него, а куда-то вдаль. Туда, где предположительно заканчивался океан, и открывалась новая земля.
Сегодня вечером она чувствовала себя особенно. Такой чистой, словно из нее извлекли душу и выкупали ее в хрустальной родниковой воде. Очищение через страдание — катарсис. Так, кажется, писал Аристотель… Гермия делала глупости, страдала и даже чуть не умерла. Но теперь, когда весь этот страшный сон был позади — она простила сама, и простили ее, — мир показался ей совершенно другим. Чистым, светлым и прекрасным в этом розовом свечении сумерек.
Констанс любовался ее светлым лицом. На нем не было ни тревоги, ни страха, ни грусти. Зеленые глаза смотрели вдаль и были необычайно прозрачны, как два драгоценных камня. Ему безумно хотелось прильнуть к этому лицу и целовать эти глаза. Но он знал, что вначале нужно поговорить. Где-то в глубине души трепетали крылья страха: а вдруг он ошибся, вдруг принял желаемое за действительное… Правда, судя по мрачному лицу Пойта, все было именно так, как он предполагал. Поэтому нужно набраться смелости и начать. Начать разговор, который определит всю его дальнейшую жизнь…
— Гермия, — тихо позвал он. — Ты меня слышишь?
Она кивнула и повернула к нему розовое от закатных лучей лицо.
— Да.
— Я хотел поговорить с тобой.
— Я знаю, — улыбнулась она. — Иначе для чего бы ты привел меня сюда?
— Наверное, я выгляжу полным идиотом…
— Ну… не совсем…
— Да, ты умеешь подбодрить, — улыбнулся Констанс. — Я хотел поговорить о нас с тобой. Тебя не пугает слово «нас»?
— Нисколько. А почему оно должно меня пугать?
— Это обнадеживает, — проигнорировал ее вопрос Констанс. — Так вот, Гермия…
— Пожалуйста, избавь меня от этого торжественного тона. Ты ведь не на собрании…
— Ты не даешь мне начать, — обиделся Констанс.
— Обойдись без вступлений и переходи к самой сути.
— Уговорила. — Он явно пытался перебороть смущение. А может быть, она права, и ему стоит, миновав предисловие, сразу перейти к главному? Но самые важные слова, которые он хотел ей сказать, примерзли к языку. Тогда Констанс придумал другой выход. — Ты не будешь против, если я закурю? — поинтересовался он у Гермии. — Я очень волнуюсь… — Она покачала головой. — Отлично. — Констанс вытащил из кармана заношенных джинсов серебряный портсигар.
Глаза Гермии заблестели.
— Это же… Это же тот самый портсигар…
— Который ты мне подарила, — улыбнулся Констанс. Теперь этот портсигар не был предателем. Он был другом, который помогал Констансу сказать то, что он хотел.
— Но почему я не видела его раньше? — удивленно спросила Гермия. — Ты ведь курил… Постой- ка, — в зеленых глазах загорелись хитрые искорки, — не эту ли вещь ты прятал от меня тогда, на заднем дворе? Когда я спросила, что у тебя за спиной, а ты сказал…
— Сигареты. Да, это он.
— Но почему?
— Почему я прятал его? Все очень просто. Я боялся — ты догадаешься, что я по-прежнему тебя люблю…
Щеки Гермии залились румянцем. Наконец-то она услышала то, о чем так долго мечтала…
— Конни, — нежно прошептала она, — но зачем нужно было это скрывать? Все было бы намного проще, если бы я узнала об этом раньше. Мне казалось, ты забыл о том, что было между нами. Что ты относишься ко мне, как… как… просто как к хорошей знакомой…
Зачем? — улыбнулся Констанс. — А кто метал на меня горгоньи взгляды, свои сумочки и ядовитые слова? Странно было бы догадаться, что ты испытываешь ко мне те же самые чувства, что и я… Впрочем… — он запнулся… — Мы оба хороши. Я очень виноват перед тобой, Герми. Знаю, что я был бесчувственным эгоистом, который не замечает, как страдает его любимая. Знаю, что я поступал некрасиво, уезжая от тебя. Знаю, что думал только о себе… Одно мое опоздание на собственную свадьбу чего стоит! Ты была права, Герми, тогда я думал не о тебе, а просто хотел сделать красивый жест… Но я любил… и люблю путешествовать. Только теперь я понял, что гораздо больше всех путешествий и приключений на свете я люблю тебя. Нельзя забывать о любимом. Даже ради своего увлечения. Я надеюсь, что ты простишь меня. Ты ведь простишь, Герми?
— Попробую… — Она засмеялась, чтобы скрыть смущение и радость. — Конечно, прощу, Конни. Уже давно простила, потому что я люблю тебя. Знаешь, эта поездка научила меня многому. И я тоже поняла, что вся моя прошлая жизнь была неправильной… Я не видела ничего, кроме своей работы. Я раскрасила свою жизнь черными и белыми квадратами, чтобы не видеть никаких других цветов. А они были… И не давали о себе забыть… Мой отец… он… он такой же, как ты, Констанс. Он так же уезжал и бросал мою мать совсем одну. И я боялась, что то же самое случится со мной. Только теперь я понимаю, что в моих руках была возможность все изменить. Ездить с тобой, не бояться трудностей, находить время для твоего… увлечения. Мне нужно было пройти через весь этот ад, через страх, через боль, через смерть, склонившуюся над самым лицом, чтобы это понять…
Констанс молча смотрел на нее, такую повзрослевшую, мудрую и красивую. Ему всегда казалось, что Гермия в душе ребенок, который играет во взрослые игрушки. Но сейчас он понял, что это не так.
— Мы оба повзрослели, Гермия. Теперь, когда ты понимаешь меня, а я научился видеть и чувствовать тебя, у нас все должно получиться… Только… — Сейчас наконец он заставит себя сказать ей об этом… сейчас…
Гермия не дала ему договорить. Она крепко обняла его за шею и запечатлела на его губах такой поцелуй, от которого у Констанса голова пошла кругом. Он не мог ни думать, ни говорить. Теперь ему хотелось только одного: повторения той ночи, «ночи миринго», как он назвал ее про себя. Тело Гермии было таким теплым, таким шелково-нежным, что ему захотелось закутаться в него, как в самое мягкое в мире одеяло. Цветочное дыхание, срывавшееся с ее губ как легкая бабочка, заставляло желать ее еще сильнее. Констанс нырнул в облако ее волос, запутался в мире сплетенных рук и потерял ощущение своего тела. Теперь ему казалось, что их тела, их души превратились в одно целое. И этому целому нет начала и нет конца…
10
Погода в Мэйвиле оставляла желать лучшего. Небо закрыли огромные тучи, солнце уснуло где-то далеко-далеко и не собиралось просыпаться. После солнечного Бали, на котором Констанс и Гермия задержались еще на пару дней, родной город казался им негостеприимным хозяином.
Зато дела обстояли как нельзя лучше. Поит отдал свой долг и чувствовал себя довольно неплохо. Гермия старалась сократить время, проведенное на работе, и выяснилось, что это никак не отражается на делах. Это удивительное открытие она обсудила с Констансом и Пойтом. Конни обрадовался, что Гермия наконец-то начала прислушиваться к его словам, а Поит только пожал плечами. Как и обещал Гермии, он завязал с «зеленым сукном», и теперь единственным его увлечением была работа. Правда, Гермия теперь считала, что работа — не самый лучший способ скрасить одиночество, и надеялась познакомить Пойта с какой-нибудь девушкой. Но пока это были только проекты.
Констанс оставил «вольные хлеба» — работу гида. Он разослал свое резюме по всем крупным журналам, посвященным природе и географии, и от нескольких получил ответ. В «Грэйт Кантри» он успешно прошел собеседование и был зачислен как штатный сотрудник, чему Гермия несказанно обрадовалась.
Теперь они проводили друг с другом все свободное время. Констанс постоянно водил Гермию на выставки, в кино и в рестораны. Иногда вечерами они оставались дома, читали Шекспира, объедались черешней, которая только появилась в Мэйвиле, и занимались любовью. Гермии казалось, что наступил ее
