ложбиной с размытыми очертаниями, расположенной между двумя скалистыми кручами, на которых висят кольца облаков. За перевалом лежат свободные равнины, там начинается зона, еще не оккупированная врагом. Люди не отдыхали с того самого часа, как ушли в бой, но дух их не сломлен: несмотря на то что все они смертельно устали, ими все еще движет азарт битвы. Бой был кровавым и закончился отступлением, но это не был проигранный бой. Войдя в долину, немцы обнаружили, что окружающие ее гряды гор кишат орущими партизанами, которые обрушили на них шквал огня. Много немцев попадало в кювет; несколько грузовиков вспыхнули как свечки, и от них не осталось ничего, кроме черной груды обломков. Потом к немцам прибыло подкрепление, но сделать им уже почти ничего не удалось. Было убито всего лишь несколько партизан, оставшихся на дороге вопреки приказу или отрезанных во время схватки с противником. Партизанские командиры, своевременно уведомленные о приближении новой автоколонны, вовремя отвели свои подразделения и ушли дальше в горы, избежав окружения. Немцы не такой народ, чтобы остановиться, получив по носу. Вот почему Литейщик решил, что бригада должна оставить это место, которое могло бы превратиться в ловушку, и переместиться в другие долины, которые еще не заняты партизанами и которые легче оборонять. Отступали под покровом ночи по горной тропе, ведущей к перевалу Меццалуна, — молча, организованно, с караваном мулов в арьергарде, везущим боеприпасы, еду и раненых.
Теперь, примостившись за скалой, люди Ферта лязгают зубами от холода; они с головой закутались в одеяла и похожи на арабов в бурнусах. Отряд потерял одного человека — комиссара Джачинто, лудильщика. Он остался лежать на лугу, сраженный огнем немецкого крупнокалиберного пулемета. А одного из калабрийских свояков, Графа, легко ранило в руку.
Ферт вместе со своими людьми. Лицо у него желтое, а на плечах одеяло, придающее ему действительно больной вид. Молча, подергивая ноздрями, он одного за другим оглядывает людей из своего отряда. То и дело он вроде бы собирается отдать какой–то приказ, но удерживается. Никто из отряда не сказал ему еще ни единого слова. Если бы он что–нибудь приказал или если бы кто–нибудь из товарищей заговорил с ним, все, конечно, тут же бы восстали против Ферта и было бы сказано много жестоких слов. Но сейчас время для этого неподходящее. Это поняли все — и Ферт, и партизаны; словно по молчаливому уговору, он ничего им не приказывает и никого не подгоняет, а они все, что надо, делают сами. Отряд идет, поддерживая дисциплину, не разбредаясь и не препираясь из–за того, чей черед нести поклажу. И все–таки не скажешь, что у отряда нет командира. Ферт все еще командир, достаточно его взгляда, чтобы люди сразу же подтянулись. Ферт великолепный командир, он рожден быть командиром.
Кутаясь в башлык, Пин смотрит на Ферта, на Джилью, затем на Левшу. Лица у них обычные, повседневные, только осунулись от холода и усталости. На лице ни одного из них не прочтешь, что произошло этим утром. Проходят другие отряды. Некоторые из них останавливаются поодаль, другие продолжают марш.
— Джан Шофер! Джан!
В одном из остановившихся на привал отделений Пин примечает своего старого знакомого из трактира. Тот одет по–партизански и вооружен до зубов. Джан сперва не понимает, кто это его окликнул, потом тоже изумляется:
— О… Пин!
Оба они рады встрече, но выражают свои чувства скупо, как люди, не привыкшие говорить друг другу любезности. Джан Шофер выглядит теперь совсем по–другому: он около недели в партизанском отряде, но глаза его больше не похожи на глаза пещерного животного, слезящиеся от дыма и алкоголя, как у всех завсегдатаев трактира. По его щекам сразу заметно, что он решил отпустить бороду. Он в батальоне у Эфеса.
— Когда я заявился в бригаду, — рассказывает Джан, — Ким хотел определить меня в ваш отряд.
Пин думает: «Ему невдомек, что это значит. Видимо, незнакомец из Комитета, который был в тот вечер в трактире, представил обо всех них паршивый рапорт».
— Черт возьми, Джан, — восклицает Пин, — мы были бы вместе. Почему же тебя не направили к нам?
— Так. Сказали, что это теперь уже ни к чему: ваш отряд скоро расформируют.
«Ну конечно, — думает Пин, — только что появился, а уже все про нас знает». А вот Пину не известно ничего о том, что происходит в городе.
— Шофер, — говорит он, — что нового в переулке? И в трактире?
Джан хмурится.
— Ты что, ничего не слышал? — спрашивает он.
— Ничего, — говорит Пин. — А в чем дело? Солдатка родила ребенка?
Джан плюет.
— Не хочу больше слышать об этих людишках, — говорит он. — Мне стыдно, что я родился и вырос среди них. Мне уже давно стало тошно от тамошней жизни, от всех их рож, от трактира, от запаха мочи, которым провонял переулок… но я все оставался… Теперь мне пришлось удрать, и я даже чуть ли не благодарен той падле, которая на меня донесла…
— Мишель Француз? — спрашивает Пин.
— Француз тоже. Но падла не он. Француз ведет двойную игру с «черной бригадой» и «гапом» и все еще не решил, на чьей же он стороне…
— А остальные?
— У нас была облава. Всех похватали. Мы только–только решили создать «гап»… Жирафа расстреляли… Других — в Германию. Переулок почти обезлюдел… Неподалеку от пекарни упала бомба… Все либо переехали в другие места, либо переселились в щели… А здесь — совсем другая жизнь. Мне кажется, что я вернулся в Хорватию. Только там я был за фашистов.
— В Хорватию, разрази меня гром! А что, Шофер, ты делал в Хорватии? Занимался любовными шашнями?.. А что с моей сестрой? Она тоже переселилась в другое место?
Джан разглаживает свою начавшую отрастать бородку.
— Твоя сестра, — говорит он, — сама переселяла других! Сука она!
— Джан, объяснись, — говорит Пин, начиная валять дурака. — Я ведь могу обидеться.
— Болван! Твоя сестра в эс–эс, у нее шелковые платья, и она разъезжает в машине вместе с офицерами. Когда немцы пришли в переулок, она вела их из дома в дом, держа немецкого капитана под ручку.
— Капитана, Джан! Разрази меня гром, какая карьера!
— Вы говорите о женщинах, которые шпионят? — Это Кузен. Он вмешивается в разговор, просовывая между ними свое плоское усатое лицо.
— Об этой обезьяне, моей сестре, — говорит Пин. — Она с детства вечно шпионила. От нее надо было ждать чего–нибудь такого.
— Надо было ждать, — повторяет Кузен и печально смотрит куда–то вдаль из–под своей вязаной шапочки.
— И от Мишеля Француза тоже следовало ожидать, — замечает Джан. — Но он неплохой парень, Мишель, только прохвост.
— А Шкура? Ты не знаешь новичка в «черной бригаде», Шкуру?
— Шкура, — говорит Джан Шофер, — этот хуже всех.
— Был хуже всех, — раздается за ними. Они оборачиваются — это Красный Волк. Он пришел, обвешанный оружием и пулеметными лентами, захваченными у немцев. Ему устраивают шумную встречу. Все всегда радуются, когда видят Красного Волка.
— Так что же случилось со Шкурой? Как было дело?
Красный Волк говорит:
— Это была операция «aaia», — e i?eieiaaony ?anneacuaaou.
Иногда Шкура ходил ночевать к себе домой, а не в казарму. Он спал один на чердаке, где держал весь свой арсенал: в казарме ему пришлось бы поделиться оружием с другими «камератами». Однажды вечером Шкура идет домой, как всегда, вооруженный. За ним следует человек в штатском, на нем плащ, и руки он глубоко засунул в карманы. Шкура чувствует, что на него направлено дуло пистолета. «Лучше сделать вид, будто я ничего не замечаю», — думает он и продолжает идти. На другой стороне улицы появляется еще один человек в плаще и тоже следует за ним, держа руки в карманах. Шкура сворачивает, оба сворачивают
