редакторы откликались на просьбу Левченко такими фразами: «Ну, он, конечно, опять нас ругает, не так ли? Ни на что больше этот маразматик не способен, — вот уж, действительно, старый п….н!»
Левченко, согласно кивая, торопливо записывал в блокнот: «Из хорошо осведомленных источников, близких к Министерству иностранных дел Японии, нам доверительно сообщают, что решительная и твердая позиция товарища Леонида Ильича Брежнева произвела глубокое впечатление на токийскую общественность. Сообщается, что энергичный стиль выступления тов Л. И. Брежнева и присущая ему безупречная логика продемонстрировали правящим кругам Японии, что он по-прежнему уверенно руководит советской внешней политикой. Как раз в эти часы выступление Л. И. Брежнева тщательно изучается японскими политическими лидерами и, как следует ожидать, окажет существенное влияние на их позицию. Наряду с этим те же источники дают понять, что основное направление японской внешней политики едва ли претерпит в ближайшем будущем какие бы то ни было изменения».
Последняя фраза была рассчитана на аналитиков из КГБ и давала им понять, что все изложенное выше не стоит принимать всерьез. В то же время она, как видим, была достаточно осторожной, — на случай, если «центр» направит это сообщение в Кремль в том виде, в каком оно поступило от заграничной резидентуры. Пусть убедятся, что Брежнев действительно замечательный руководитель, а КГБ тоже на высоте положения, раз так оперативно зафиксировал японские отклики. Левченко приучил себя думать, что такая ложь относительно безобидна и представляет собой «наименьшее зло». Тем более что его кагебешное окружение требовало на каждом шагу куда более серьезной лжи, и последняя расцвела в этом ведомстве пышным цветом.
Характерным примером такой лжи и лицемерия был случай с полковником Кошкиным, руководившим в резидентуре «американской группой». Он только что вернулся в Токио из Москвы, где рассматривался вопрос о возможности его оставления на работе в «органах». «Американская группа» длительное время пользовалась услугами некоего японского агента, работавшего в министерстве иностранных дел и впервые завербованного еще в Москве Вторым главным управлением.
Выйдя на пенсию, этот японец утратил доступ к секретным документам, его контакты с американцами тоже прекратились. Они с Кошкиным полюбовно договорились, что ему больше нет смысла подвергать себя опасности, оставаясь, хотя бы номинально, советским агентом.
Пронников, продолжая придираться к деятельности токийской резидентуры, доложил по начальству, что агент потерян из-за нерасторопности Кошкина, который, дескать, одряхлел и не ловит мышей, страдая преждевременным старческим склерозом. Чтобы придать этому доносу большую убедительность, Пронников заручился служебной запиской, полученной от одного из офицеров Второго главного управления: в ней высказывалось мнение, что данный агент, несмотря на уход из министерства иностранных дел, все еще может быть полезен резидентуре.
Кошкину объявили, что его увольняют из органов «на заслуженный отдых». Взволнованный полковник дознался о существовании служебной записки, сыгравшей такую неблаговидную роль, и разыскал во Втором главном управлении ее автора. Тот принес свои извинения и дал Кошкину письменное объяснение, где излагал всю историю: он написал эту бумажку по настоянию Пронникова, который заявил, что она требуется для оперативных нужд, не объясняя сути дела. После этого Кошкин бросился к парторгу Первого главного управления, и вмешательство парторга позволило отменить уже готовившийся приказ об увольнении полковника.
Что же касается Пронникова, то он и на этот раз вышел сухим из воды: руководству легче было примириться с его интригами и ложью, чем выступить против человека, явно злоупотреблявшего тем фактом, что «его знают в Политбюро».
Когда дело касалось кагебешного начальства в чинах повыше Пронникова, оказывалось, что этим людям сходят с рук вещи еще почище. Например, такая история. Поскольку Сингапурская резидентура работала непродуктивно, «центр» решил ее реорганизовать и заодно переориентировать в первую очередь на Китай. Там сменили руководство, и новый резидент, навербовав китайцев, принялся их руками восстанавливать и укреплять агентурную сеть, энергично отдавал распоряжения, обещая соответствующее вознаграждение. Реакция агентуры была неожиданной: одни из новых агентов отнеслись к сотрудничеству с недоверием, другие возмущались и просили оставить их в покое, третьи откровенно удивлялись, зачем это они понадобились иностранному резиденту.
По своей работе они, при всем желании, ничем не могли быть ему полезны. Выяснилось, что они никогда и не были советскими агентами, а оказались просто знакомыми сотрудников резидентуры. Иногда вместе выпивали, или обедали, или имели с ними какие-то вполне ординарные, житейские контакты, никоим образом не связанные с нелегальной деятельностью.
Получалось, что вся агентурная сеть Сингапурской резидентуры существовала только на бумаге. В течение приблизительно двух лет резидентура аккуратно поставляла «центру» донесения, исходившие якобы от агентов, но в действительности фабриковавшиеся своими же сотрудниками. Хуже того, ответственные работники «центра», со своей стороны, санкционировали включение этих мнимых агентов в состав агентурной сети и вполне довольствовались приписываемой им информацией, поступавшей от резидентуры. Следовательно, привлекая к ответственности фальсификаторов, работавших в этом сингапурском гнезде КГБ, одновременно надо было поставить вопрос и о служебных упущениях московского начальства. На это пойти не решились, скандал был замят, хотя слухи о таком конфузе стали достоянием всего Седьмого управления.
Ввиду особой важности токийской резидентуры начальникам разных отделов Первого главного управления ничего не стоило выдумать тот или иной благовидный предлог для командировки в Японию. Фактически эта публика приезжала, чтобы отдохнуть, развлечься и побродить по магазинам японской столицы; но, чтобы оправдать командировку, они, конечно, посещали резидентуру и беседовали с резидентом и отдельными офицерами. Одним из таких визитеров был вице-адмирал Усатов. С разрешения Гурьянова, Левченко сделал ему краткий доклад, обращая внимание адмирала на возмутительный служебный промах, случившийся в «центре» и граничащий с должностным преступлением.
Среди массы документов, полученных резидентурой от Ареса со Швейком и исходивших от японской контрразведки, были блестяще сработанные отчеты о различных группах международных террористов и методах их деятельности. Не получая от «центра» оценки этих материалов, переправленных в Москву, резидентура забеспокоилась и запросила, в чем дело. Выяснилось, что в «центре», якобы по причине нехватки переводчиков, кто-то распорядился уничтожить эти документы, даже не читая. Докладывая Усатову об этом нелепом случае, Левченко процитировал публичное заявление тогдашнего шефа ЦРУ Вильяма Колби, который утверждал, что с КГБ никто не может сравняться в сборе информации, но сплошь и рядом это ведомство не способно эффективно оценить и использовать собранные сведения.
— Похоже, данное происшествие подтверждает, что господин Колби был близок к истине, — заключил Левченко.
— Да, боюсь, этот осел Колби прав, — важно заметил Усатов. — В любом случае, такое отношение к документам противоречит установкам партии. Ладно, я позабочусь, чтобы такое больше не повторилось. Денег у нас хватает, и ничего не стоит нанять еще пару-другую переводчиц.
Однако и после визита Усатова ничего не изменилось: «центр» продолжал игнорировать многие документы, поступающие из резидентуры, в том числе и ценные японские материалы, относящиеся к терроризму.
Левченко считал, что эти и многие другие беды проистекают оттого, что почти никто кругом не заинтересован в настоящей работе. Главное в этой системе для многих — борьба за существование и забота о продвижении по службе. Такие люди, как сам резидент или, скажем, водитель-оперативник, представляли собой исключение: Гурьянов — потому, что все еще верил в грядущее совершенство коммунистического общества, Жаворонков — потому, что, не задумываясь о высоких материях, отстаивал интересы своей родины — так, как он их понимал. Были и другие, старавшиеся во всем быть на высоте положения, — насколько позволяла система. Но они составляли явное меньшинство. А подавляющее большинство, далекое от всяких идеалов, понимало связь вещей упрощенно, руководствуясь формулой: что хорошо для КГБ, то хорошо и для меня. То есть — будет процветать это ведомство, — значит, и я не останусь в проигрыше. Поэтому они служили КГБ в общем старательно и умело, порой — инициативно, изобретательно, блестяще. Благодаря этому громоздкая машина КГБ функционировала в целом так, как хотелось бы ее хозяевам, — одновременно деформируя и калеча души своих бесчисленных сотрудников.
