де Голля, в 1943 г. командовал военно-морскими силами 'Сражающейся Франции'.
(5) ...пришлось подключить военных врачей. - Находясь на военной службе (в резерве командования), Сент-Экзюпери должен был освидетельствоваться у военных врачей, чтобы получить разрешение оставаться дома из-за травмы.
(6) Фурвьер - см. коммент. к. с. 95.
(7) Эти болваны американцы решили, что я слишком стар, и поставили передо мной заслон.- Предельный возраст, установленный в американских ВВС для полетов на скоростных самолетах 'Лайтнинг', составлял 35 лет, тогда как писателю было уже 43.
(8) ...перечитывая своего 'Каида'. - См. коммент. к с. 74.
Сергей Зенкин
Письмо жене, Консуэло [Алжир, без даты]
Перевод: С французского Е.В. Баевской
Нью-Йорк, раздоры, споры, клевета, выходки А. Б.(1) окончательно мне осточертели. Может быть, в этом есть какой-то смысл. Но я от них устал. Все это как-то не по-человечески. Напускают туману... И в них во всех это есть. Это не моя родина. Мне надо быть выше этого, чтобы защищать покой в Аге(2), и обеды с Лазаревым(3), и твоих уток (которых ты жаришь, между прочим, неправильно, потому что корочка почти не хрустит), чтобы защищать все лучшее. Лучшее в тех вещах, что мне дороги. Верность. Простоту. Партии в шахматы с Ружмоном(4) (вот уж славный парень), преданность, труд, согретый любовью, но только не игру с правдой, которую затевают лжецы в изгнании, вдалеке от всех человеческих понятий...
ПРИМЕЧАНИЯ И КОММЕНТАРИИ (1) ...выходки А. Б. ... - Имеется в виду французский поэт-сюрреалист Андре Бретон (1896- 1966), в 1941 г. эмигрировавший в США. Бретон отрицательно отозвался о 'Военном летчике'.
(2) ...защищать покой в Аге... - В этом городе жили мать и сестра Сент-Экзюпери.
(3) Лазарев Пьер (1907-1972) - французский журналист, газетный издатель; сын эмигранта из России. В конце 30-х гг. он был редактором газеты 'Пари-суар', где печатались корреспонденции Сент-Экзюпери, в годы оккупации жил в эмиграции, сотрудничал в американских органах пропаганды.
(4) Ружмон Дени де (р. 1906) - швейцарский франкоязычный писатель. В 1940-1947 гг. жил в США и часто встречался там с Сент-Экзюпери.
Сергей Зенкин
Письмо Х. [декабрь; получено 18 февраля 1944 г.]
Перевод: С французского Е.В. Баевской
Сейчас три часа ночи. (...) Больше не могу. Почему, ну почему такая тоска? Начну с новостей, не слишком интересных. Позвонок все-таки оказался сломан. Пелисье признал это через месяц скрепя сердце, когда увидел совершенно уже бесспорный снимок. А я весь этот месяц оставался на ногах, не имея морального права ложиться в постель. (П. принял бы это за оскорбление.) Для меня это была сущая китайская пытка. Надо сказать, что ходьба при переломах подобного типа, к счастью, не представляет большой опасности (так что я из многих зол выбрал меньшее). Сейчас мне по-прежнему больно, вечерами я просто инвалид, но в общем все налаживается. Все непременно пойдет на лад. А вот настроение... Тут все неладно.
Для меня нестерпима эта эпоха. Я больше не могу. (...) Все как-то обострилось. В голове мрак, на сердце холод.
Кругом посредственность. Кругом уродство. У меня к этим людям один существенный упрек(1). Они не пробуждают ни в ком бодрости. Они никого не вдохновляют на жертвы. Они ничего не могут извлечь из человека. Унылые надзиратели в дурном коллеже. Вот их амплуа.
Они мешают мне, как болезнь. (...) Вот ведь странно. Я еще никогда, никогда не был так одинок на земле. Меня словно гнетет безутешное горе.
Не знаю, найду ли в себе силы излечиться от этого. И некому мне помочь.
А люди в этой стране - ну и убожество! Отбросы всех континентов. Запасной путь, на котором приходят в негодность все составы. Замшелая провинциальная жандармерия. Смехотворная напыщенность классных наставников, чувствующих себя хозяевами положения. Видели бы вы их ассамблею(2) - вот уж убогое зрелище! А как они из кожи лезут, чтобы уберечь от осмеяния то, что и в самом деле смешно! Смешно настолько, что страх берет.
А канцелярщина, которую они разводят в ожидании, пока им позволят открыть стрельбу! Клянусь тебе, у них нет никакого чувства юмора.
И столько вопиющих несправедливостей!
И все это медленно нарастает по мере того, как набирает силу глупость.
Глупо настолько, что страх берет.
Безобразно настолько, что страх берет.
Я сыт по горло.
Эта разобщенность с эпохой задевает меня больше всего на свете. Мне уж так хочется расстаться со всеми этими олухами! Что мне делать здесь, на этой планете? Со мной не хотят иметь дела? Какое удачное совпадение: я с ними тоже не хочу иметь ничего общего! Я с удовольствием попросил бы уволить меня с должности их современника. Среди них нет ни одного, кто мог бы сказать мне хоть что-нибудь интересное. Они меня ненавидят ? Это утомляет меня больше всего, я хотел бы отдохнуть. Быть бы мне садовником, окруженным плодами. Или умереть.
Боже мой, я ведь все-таки несколько раз в жизни был счастлив - правда, всегда ненадолго. Так почему у меня нет больше права на одно-единственное безоблачное утро? грустно, грустно, что надеяться больше не на что. О нет, грусть моя - не от хвори. Я-то прекрасно знаю, что для меня нестерпима социальная неприкаянность. Я весь наполнен гулом, как раковина. Не умею быть счастливым в одиночку Как бодро, весело было, когда я работал в Аэропосталь! -какое это было великое дело! Не могу я больше в это убожестве. Не могу.
Жизнь в одиночном заключении, без веры. Эта дурацкая комната(3). И никакого завтрашнего дня. Не могу больше в этом гробу.
Да, вот еще: так, мелочь.
Встречаю сегодня утром генерала Р. (бывший начальник разведотдела).
- А, здравствуйте, Сент-Экс. Между прочим, будьте начеку...
- А что такое?
- Дорогой мой, берегитесь того, берегитесь сего...
- Что вы имеете в виду?
- Предостеречь друга - наш долг. Будьте же осторожны.
- Ладно.
Так я больше ничего из него и не вытянул. Здесь, Межсоюзническом комитете, натыкаюсь на Ложье(4).
Ничтожество, ректор Академии. Восседает среди верховных жрецов режима. Изволил меня заметить.
- Здравствуйте!
- Здравствуйте.
И тут он, окруженный верховными жрецами, на меня обрушивается:
- Здравствуйте, уважаемый член Национального совета Петена!(5)
- Я?
- А кто же? Да, хорош ваш Петен!
Тут вмешивается один из жрецов, состоящих в свите этого хама:
- Как! Неужели вы член Национального совета?
И Ложье ему в ответ:
- Конечно, кто же этого не знает!
Вы помните это злополучное назначение, которым я обязан какому-то мерзавцу. Вы помните, в какой я был ярости, помните, что я сразу заявил протест. Но к чему пытаться что-либо объяснять? В атмосфере страстей, вскипающих вокруг выборов, слишком сложно развеять клевету. Я отрезал:
- Вы прекрасно знаете, что ведете себя сейчас как последний мерзавец.
И все. А что мне оставалось сказать?
Говорю вам, стена становится все толще. Говорю вам, ненависть вокруг сгущается. Еще говорю вам, что я не вынесу утраты солнца. Приехав сюда, я попал в ловушку.
Мне не выдержать ни клеветы, ни оскорблений, ни этого неописуемого бездействия(6). Я не умею жить вне любви. Я всегда говорил, действовал, писал только побуждаемый любовью. Я люблю свою страну куда больше, чем все они, вместе взятые. Они любят только самих себя. До чего странная у меня судьба! Она неумолима, как лавина в горах, а я совершенно бессилен. За всю жизнь не могу упрекнуть себя ни в одном шаге, продиктованном ненавистью или местью, ни в одном корыстном поступке, ни в одной строчке, написанной ради денег.
А чувствую себя все-таки, как заживо погребенный.
Все это странно, странно, странно.
Может быть, уехать? Но я уже по колено увяз в этих зыбучих песках. Вытащить из них ноги было бы невероятным чудом. Завтра я завязну до пояса. Все идет к тому, что я окажусь в тюрьме. Но там-то и проявится их слабость: ведь если не больше нравится спать, кто может мне в этом помешать?
Я подумываю, не сжечь ли мою книгу(7)? Если у меня украдут рукописи - не хочу, чтобы они валялись на их грязных кухнях. Горе мое выше моих сил. (...)
Вы видите: я не понимаю жизни. Ночами на меня наваливается тоска. По родным. По родине. По всему, что я люблю.
Не могу забыть, какой чудесный покой нисшел на меня в последнюю ночь в Ливии(8). Говорите со мной, заставляйте меня любить жизнь. Когда я показываю карточные фокусы(9), я выгляжу веселым, но не могу же я показывать фокусы себе самому, и на сердце у меня смертельный холод.
Тут затевается новый журнал Арш, который намерен перепечатать Письмо заложнику(10). Я к этому не стремился. У меня нет ни малейшей охоты снова привлекать к себе внимание, слушать, что говорят обо мне, или говорить самому. Один тип из окружения Ложье сказал мне: Я отказался сотрудничать в Арш, потому что, по слухам, там будут печатать вас! Во. она, нескрываемая ненависть! Нескрываемое негодование! Если этот тип меня расстреляет, ему, несомненно, будет казаться, что он спас мир. От чего? Я ненавижу - и куда сильнее, чем он, - все виды предательства. Я люблю - и намного сильнее чем он, - все, что связано с Францией. Что до немцев, то я не раз дрался и еще буду драться с ними, рискуя головой. В
