трепаться по телефонам со своими бабами. Волей–неволей я вынужден все это слушать и быть в курсе всех их дел.) Твари, будьте вы все прокляты! Мрази, твари, ублюдки, нечисть, падаль собачья, вонючее отребье воровское!!! Ненавижу вас всех, ненавижу, до такой степени ненавижу, такой лютой ненавистью, – действительно, всю эту зону выжег бы напалмом, чтобы здесь ровное место осталось, усеянное вашими обгорелыми костями! До такой степени дошла ненависть и ярость в душе, до такого остервенения доводит эта жизнь, что сегодня утром, увидев свою прежнюю (еще вчера!) любимицу кошку Маню, которая прежде жила у меня на шконке, а теперь поселилась у одного урода под шконкой, на бауле а ко мне приходит только жрать, – при всей былой любви и нежности к ней, при всем еще вчера обожании, я поймал себя на внезапном желании пнуть ее ногой в голову, чтобы она отлетела и шмякнулась об стену. И не просто так, от злости, а за измену, за то, что эта тварь тоже меня предала, ушла от меня, и еще имеет наглость приходить ко мне жрать, – ей, как и всем на этом свете, нужно только что–то материальное урвать от меня, поживиться за мой счет чем–нибудь, а сам я – на фиг не нужен!..
12.12.08. 15–35
Господи, как же я вас всех ненавижу!!! Твари, суки, мразь!.. Не–на–ви–жу! Всех, – и тех, кто сюда законопатил, и всю здешнюю сволочь, с которой приходится жить под одной крышей, и начальство с выговорами, и весь этот мир!..
С утра сегодня опять ошпарил руку кипятком, неся кружку в свой проходняк. Он узкий, буквально как щель, – видимо, поэтому я именно на входе в него каждый раз расплескиваю эту проклятую кружку. И, видимо, это теперь моя судьба до конца срока – кипятить в кружке и ошпаривать пальцы правой руки. После этого никакие ожоги будут уже на всю оставшуюся жизнь не страшны. Хорошо, что есть пока масло – достал бутерброды, прямо с хлеба мазнул немножко на палец и намазал им обожженные пальцы. На этот раз кипяток попал на более нежные места, чем вчера. Но сейчас не болит, слава богу, и волдырей нет.
Утром, еще до бани (сегодня пятница) был шмон на 8–м. Идти одному в баню было опасно: ход–то хоть и свободный, но это для СДиПовских постов, а увидят одного на дороге “мусора” – легко могут прицепиться к чему угодно. Но рискнул, пошел – и туда, и обратно дошел без происшествий. А вода в бане на этот раз оказалась не “холодной”, конечно, как сказали мне уже на подходе к ней, но теплой, можно было бы и погорячее.
Ежепятничное послепроверочное собрание–чифиропитие в “культяшке” продолжалось у них на сей раз – охренеть! – больше часа, с 20 минут первого до полвторого. Чифир–то выпивается за первые 10 минут, – а остальное время, видимо, слушали пламенные речи шимпанзятины. Крик был такой, что через стену и всю секцию доносился порой до моей шконки. Больше тут так орать некому.
Существо, для которого забрали мой чайник, пока там, в больнице. К нему туда ходят, говорят с ним и – здесь – о нем, ссылаются на него. О чайнике – ни слова пока что. Что ж, ждем воскресенья, и тогда с утра попробуем что–то узнать...
Мать с трудом прозвонилась только после этого их собрания, за 15 минут до ухода на обед, через сутки (!) после вчерашнего нашего разговора. Как я и думал, вчерашнее собрание с Шаклеиным в пономаревском офисе обернулось полным ничтожеством. Все, что задумывается грандиозно и с пафосом, всегда так и оборачивается... Кроме матери и Шаклеина, были только Монахова , Агафонов, Тарасов и Гиляров, – последний, конечно, особенно близок все эти 2 с лишним года к делу моей защиты. Непонятно, о чем говорили, но ни к чему конкретному в итоге не пришли. Е.С. пришла туда же позднее, – видимо, специально, – когда этот состав собравшихся уже ушел. В общем, нигде и ничего, никакого просвета. Отказали, по сведениям матери из Верховного суда, и там на надзорную жалобу. Никакого просвета, никакой надежды, никаких шансов выбраться раньше срока. Чудес не бывает. А сидеть мне остается еще 828 дней. Заканчивается 119–я неделя, осталось 118 бань...
Я проклинаю их всех постоянно, с утра до ночи, с самого момента пробуждения, проклинаю в бараке, на улице, в столовой... Проклинаю и ненавижу, желаю им самой лютой смерти, дождя серного и огненного, казней египетских... Я смертельно устал и душевно вымотался жить постоянно в этом напряжении, жить среди подонков, отребья и мрази, ежедневно ходить среди них как по минному полю... Да, прав был Андрей Деревянкин, – раздельное содержание политических от уголовников совершенно необходимо. Для приличных людей – это просто вопрос жизни и смерти в зоне...
В проклятом этом ларьке уже 2–й раз нет хлеба. А в столовой, как назло, опять дают мерзкую кислую “черняшку” (давно ли давали белый?..) Теперь этой гнусной кислятиной придется завтракать до среды включительно, если хотя бы в среду белый хлеб все–таки появится в ларьке...
Старый ублюдок Сапог продолжает каркать со своего 2–го яруса всякую блевотину по моему адресу, в том числе антисемитскую, а также о том, что я “написал статью” (об “убийстве ментов”, – он не читал меня, разумеется, но так воспринял мои слова на эту тему в том еще году, осенью, когда я имел глупость с ним о чем–то разговаривать), а также, что я глажу и кормлю кошек, – это его почему–то особенно бесит; кошек он ненавидит так же, как и меня. Я смеюсь над его гавканьем про себя, а когда он порой впрямую ко мне обращается, – спокойно посылаю эту “Дездемону” по всенародно известному адресу.
13.12.08. 7–10
Господи, какие же они все психопаты! Кошмар! Куда я попал?! Четкое ощущение, что находишься в сумасшедшем доме. Только в настоящих сумасшедших домах психов колют лекарствами, и они там тихие, спокойные; а тут их никто ничем не колет, тут они буйные и агрессивные. И от этого – ощущение какой–то кромешности, полной безысходности, безнадежности, обреченности жить до конца срока в этом психозе, бедламе, кошмаре, где спокойная, разумная, размеренная жизнь невозможна по определению, где ее не может быть ни дня и ни секунды...
Два старых идиота, живущих прямо напротив меня, сразу за “обиженными”, повадились – как раз к начавшимся вчера морозам – открывать форточку. Один – “спортсмен”, бегает по утрам, до подъема, – выходя бегать, открывает ее где–то до половины. Второй замерз, т.к. был не одет, – это его разозлило, он оделся, открыл на всю ширь, да еще воткнул палку, чтоб с улицы закрыть было нельзя. Полсекции, в том числе и я, сразу замерзло, – с одной форточки несет холодом так, будто ты на улице, – а этот старый психопат сидит на своей шконке под окном, пьет чай и только ухмыляется на все просьбы закрыть. Но палку он все же убрал. Я пошел и закрыл с улицы. Через пару минут “спортсмен” опять вышел бегать и с улицы же открыл опять. Я пошел и опять закрыл. Короче, дурдом...
А каким истерическим смехом (про себя) встретил я вчера заявленное мне постановление этого их часового сходняка с чифиром, – чтобы отныне к отряднику, когда он сидит у нас в бараке, в своем кабинете, и вызывает к себе, не ходили по одному!.. Ей–богу, они сбрендили уже совсем, вся эта полоумная “братва” во главе с шимпанзе! Меня отрядник как раз вызвал вчера – оказывается, Юля Приведенная, “портосовка”, которую еще недавно саму вытаскивали из тюрьмы, прислала мне какую–то “портосовскую” литературу, – безумную, как и все у них, это заметно, как только берешь их творчество в руки. Отрядник при мне вскрыл конверт, показал все – и забрал в цензуру (точнее, конечно, в оперчасть), как обычно. А едва я оттуда вышел, – подбежала одна блатная вошь, возбужденно поинтересовалась, что я делал у отрядника, и на мое объяснение столь же возбужденно сказала, что “сегодня же был разговор, чтобы по одному к отряднику не ходить!” – и потащила меня разбираться к шимпанзе, к новому здешнему начальству...
9–15
Состояние, близкое к полному отчаянию. Кошмар! – еще 2 с лишним года среди этих психопатов, этой полушизы–полукриминала!.. От одной этой мысли можно сойти с ума... Лучше 5 лет просидеть в одиночке где–нибудь в Магадане (который мне обещал Милютин), чем с этими буйными психами – хотя бы месяц... И хотя не так уже регулярно и неотступно, как в тюрьме, приходит мне эта мысль о суициде, о том, чтобы на все плюнуть – и разом покончить со всем этим затянувшимся бредом, – но все же она приходит, и как раз это вот чувство отчаяния и безысходности, беспросветность ежедневной, целыми годами, жизни среди буйных психов и уголовников, – это мое отчаяние, с которым я по сей день продолжаю каждое утро тут просыпаться, лучше всего подводит к этому беспечальному концу. О, если бы у меня только хватило мужества!..
А как они будят несчастных “обиженных” каждое утро, эти твари! Я лежу напротив и наблюдаю эти сцены: едва включают свет, а то и до него, человека 4–5 “начальничков”, подходя специально или просто идя мимо, начинают толкать и пинать ногами со злобой и руганью их шконки. Ту, что стоит отдельно прямо напротив моей, на которой спят уж самые забитые и жалкие из этих бедолаг, – пинают особенно яростно; тот злобный старикашка–психопат, живущий прямо за ней, что подпер сегодня палкой окно, – он регулярно
