добрых временах.
Граф Ломбарди обернулся к отцу.
— Вполне крепкий, здоровый мальчик, — сказал он. Прозвучало это как похвала отцу. — Да, спорт — отличное средство, притом именно для людей, умственного труда, — добавил он. — Ты бы подумал на этот счет, мой дорогой друг.
Отец бегло улыбнулся.
— Для этого нужно иметь время, — сказал он. — Но боюсь, мы оторвали Мартина от уроков.
Он говорил по-французски, и граф ответил ему тоже по-французски.
— Конечно, конечно. Не буду тебя больше задерживать. Надеюсь, мой мальчик, ты сумеешь когда- нибудь навестить нас.
Он обнял меня с чисто итальянской сердечностью. По-моему, он сожалел, что не может подольше со мной поболтать. Мне тоже было жаль. Я украдкой бросил взгляд на отца. Он продолжал улыбаться, но меня-то его улыбка не могла ввести в заблуждение. У меня на этот счет выработалась интуиция. Когда я видел, как он улыбается кому-то (хотя его улыбка была неизменно любезна), я всегда знал, кроется ли за ней искренняя симпатия к человеку. Вот и сейчас я почувствовал, что он хочет, чтобы я ушел. По-моему, я понял и причину: ему не понравилось, что граф Ломбарди в разговоре коснулся слишком многого из тех времен, о которых мне запрещено было думать.
И я ушел.
Два дня спустя у нас в виде исключения к обеду не было гостей. Когда мы втроем сидели за десертом, отец вдруг спросил меня с какой-то незнакомой агрессивностью в голосе:
— Что это за мальчик, у которого ты научился итальянскому? Нужно ли тебе, кроме твоих занятий в школе, изучать еще и итальянский? Подружился бы лучше с французским мальчиком. Тебе надо в совершенстве знать французский язык.
В первую минуту я онемел. Я не верил своим ушам. И каким тоном это было сказано! Потом я объяснил, что не изучал язык, что просто мы с Луиджи разговариваем между собой по-итальянски.
— Он учится со мной в одном классе. Отец у него французский журналист, а мать итальянка…
Я запнулся и вдруг почувствовал, что по-настоящему взбешен. Совсем недавно он похвалил меня за то, что я так свободно говорю по-французски. И вдруг такое несправедливое замечание. Хуже чем несправедливое. От товарища я бы такого не потерпел.
Поборов в себе застенчивость, которую я испытывал неизвестно почему, так как обычно отец был со мной дружелюбен и уступчив, я язвительно заметил:
— Ну конечно. Прежде чем выбирать друга, я должен прикинуть, что мне полезней!
Отец посмотрел мне прямо в глаза. От его взгляда у меня душа ушла в пятки, но именно поэтому я изо всех сил храбрился и продолжал грубить.
— А граф Ломбарди тоже полезный друг? — спросил я. И так испугался собственных слов, что слышал, как гулко стучит у меня сердце.
Наступила гнетущая тишина, казалось, воздух стал плотным и осязаемым и давил мне на грудь. Лицо отца, и всегда-то не слишком цветущее, угрожающе побледнело. Он не из тех людей, что устраивают сцены. Собственно, и нагоняя я от него ни разу не получал. И все-таки я ждал, что он выйдет из себя, сознавая, что я заслужил взбучку. Впрочем, не знаю, какое чувство преобладало — боялся ли я этой взбучки или втайне желал. Иной раз, когда отец Луиджи разбушуется, мне приходило в голову, что, если б мой отец когда-нибудь закатил сцену, он стал бы менее чужим мне. Вот и сейчас я с надеждой ждал такой сцены.
Но и на этот раз сцены не последовало. После молчания, показавшегося мне бесконечным, он только спросил, медленно и отчетливо:
— Что ты имеешь в виду?
Я пожал плечами. Потому что не знал, как ответить. А в самом деле, что я имел в виду? Наверное, что он чересчур расчетлив во всех своих действиях. Не так уж благородно с моей стороны, к тому же я всем своим существом чувствовал, что к графу Ломбарди он искренне расположен. Мне было стыдно. Как раз когда отец хотел еще что-то добавить и я ждал худшего, на помощь мне неожиданно пришла Агнес.
— Да ничего особенного он не имел в виду. Сказал, и все.
Я видел, как она посмотрела на отца. В ее взгляде мне почудилось предостережение.
Отец тоже пожал плечами и заговорил с ней о чем-то постороннем.
Когда мы встали из-за стола, я невнятно пробормотал «спасибо» и поплелся наверх, чувствуя себя преступником. Мне было стыдно, что я так недостойно себя вел. Отец всегда идет мне навстречу, удовлетворяет все мои желания, и в этот единственный раз, когда он поступил несправедливо, можно было бы стерпеть и промолчать.
И все-таки меня не радовало, что он не устроил сцены. На душе остался неприятный осадок. Даже не из-за самих его слов, а из-за того, что вмешалась Агнес, из-за того, как она на него посмотрела. В ее взгляде было предупреждение: лучше, мол, промолчать; а правильнее было бы, если б она так посмотрела на меня. Побледневшее, неподвижное лицо отца стояло у меня перед глазами, и я не мог отделаться от впечатления, что попал в точку, хотя все-таки явственно чувствовал, что к графу Ломбарди он искренне расположен.
Я промаялся довольно много времени, не зная, как мне быть, и наконец пришел к выводу, что должен попросить у отца прощения. Но ничего у меня не вышло. Когда я спустился вниз, оказалось, что родители куда-то уехали, и в последующие дни подходящего случая не подвернулось. Отец почти не бывал дома, или у него сидел кто-нибудь посторонний. Впрочем, держался он со мной как ни в чем не бывало. О Луиджи больше не было произнесено ни слова. И в конце концов я решил выбросить этот случай из головы. Лишь несколько месяцев спустя, перед каникулами, я сам заговорил о Луиджи.
VII
Родители Луиджи как раз предложили мне поехать с ними в Италию. Они собирались, как обычно, провести несколько дней в Риме, навестить там родных и друзей, а потом отправиться в горы.
А отец и Агнес уже сообщили мне, что намерены снова поехать на юг Франции, где отдыхали в прошлом году. Когда мы еще жили в Англии и проводили лето в Суррее, Агнес однажды решительно заявила, что в будущем году мы на лето уедем за границу. Она утверждала, что в нашей загородной вилле отец не может по-настоящему отдохнуть. И была права. У нас всегда кто-нибудь гостил. Живя в Суррее, этого трудно было избежать. Вот родители и уехали тогда на лето в Швейцарию. Здоровье отца послужило им оправданием перед теми, кто рассчитывал на приглашение. И в самом деле, отпуск, проведенный за границей, пошел отцу на пользу. На этот раз Агнес тоже хотела, чтобы мы втроем поехали куда-нибудь на юг, где поспокойнее. Перспектива показалась мне вполне приемлемой, но теперь меня больше манила мысль поехать с Луиджи. И единственно по той причине, что у них мне всегда было хорошо и приятно, а не из-за Рима. Может быть, поэтому я никак не ожидал получить от отца отказ. В первый же вечер, когда мы остались одни, без гостей, я воспользовался случаем и изложил свою просьбу.
Ничего необычного в этой просьбе не было. Я часто гостил у друзей, когда родители жили в Суррее или за границей. Собственно, я даже думал, что им приятнее будет провести отпуск вдвоем.
Отец сказал:
— Значит, ты предпочел бы поехать с приятелем. А куда?
Я был совершенно уверен, что у него не будет никаких возражений даже против Луиджи и его семьи, если только я не признаюсь, что они едут в Рим. Именно поэтому я поспешил добавить, что в Риме мы пробудем лишь несколько дней. Но едва прозвучало слово «Рим», все было кончено.
— В Риме? — повторил отец. — Ты хочешь поехать в Рим?
— Летом? — подхватила Агнес. — Ты с ума сошел. Летом в Риме невозможно находиться.
— Мы ведь там не задержимся, — упавшим голосом возразил я. — На юге Франции летом тоже жарко, и потом…
