болезни… Но в последние годы… ты стал таким сильным и ловким… я думала… мне было больно… Я думала, ты ее забыл…
— Нет, бабушка.
— И я… Мы с Аннамари… и твой отец не забыл. Он снова женился, и Агнес — хорошая жена… но Стелла была мне как дочка… С Агнес мне неуютно… Ее не сразу поймешь… Иной раз бываешь несправедлив к людям. Ей было трудно… Стелла… ее не забудешь… Ни муж… ни другие. Я раньше думала, Агнес ее не любит… она расчетлива… использовала ее, чтобы встречаться с людьми и сделать хорошую партию… Но это не так… я потом поняла… Никогда не думала, что она может так переживать… так потрясена была… дрожала с головы до ног, когда рассказывала. Может быть, я неверно о ней судила…
Голова бабушки вдруг склонилась набок, веки опустились, рот приоткрылся. Сердце у меня замерло от страха. На миг я даже решил, что она умерла, и ругал себя за то, что утомил ее, заставил так много говорить. Воспоминания о матери, видно, оказались для нее слишком тяжки.
Но тут я заметил, что она еще дышит. И я остался сидеть возле нее, пока не пробило пять часов. Вошла Агнес. Она предупредила, что сменит меня в пять часов, и, как всегда, явилась минута в минуту. Она тихонько подошла к дивану и взглянула на больную.
— Спит, — шепнул я.
Но не успел я это сказать, как бабушкины глаза чуть приоткрылись. Губы задвигались. Я разобрал только:
— Это ты, Стелла, милая?…
Она бредила. А вскоре погрузилась в сон, вернее, потеряла сознание. Даже мне было видно.
Агнес присела возле дивана. Бросив на нее украдкой взгляд, я взял со столика альбом и сунул его обратно за книги. Потом я на цыпочках прошел к двери.
Проходя мимо, я посмотрел на Агнес. Она сидела неподвижно, выпрямив спину. Никогда я не видел ее такой бледной и утомленной. Может, она расслышала бабушкин шепот и расстроилась? В уголках рта у нее была уже знакомая мне горькая складочка. Она всегда была очень заботлива и внимательна к моей бабушке, а утром сиделка сказала мне, что в эту ночь она несколько часов не отходила от постели, так как состояние больной внушало опасения. Но не ее имя прошептала моя бабушка. «Меня трудно любить…» А почему? Может, она слишком сильная, и людям кажется, что она ни в ком не нуждается. В этот момент я был готов сказать ей что-нибудь ласковое. Я испытывал к ней нежность, потому что бабушка рассказала мне, как она переживала смерть моей матери. Но нужные слова не нашлись, и я молча вышел.
У себя в комнате я заново пересмотрел снимки и убрал их вместе с извещением в конверт.
Значит, моя мать умерла. Да и сомневался ли я в этом в глубине души? Нет, моя мать была не из тех женщин, которые могут бросить мужа и ребенка. Я был счастлив и в то же время потрясен своей бессердечностью. Подумать только: я счастлив, что моя мать умерла!
Я не хотел больше об этом думать, но перед глазами у меня так и стояла эта страшная картина: мать лежит, распростертая, под крутой каменной лестницей. Кто знает, сколько прошло времени, прежде чем привратник нашел ее. И кто знает, действительно ли она умерла мгновенно? Отец, наверное, так сказал, чтобы утешить старушку. Нет, я не мог больше сидеть один и пошел к Аннамари. Она, если не дежурила возле больной, почти все время проводила у себя в комнате. Это тоже было на нее не похоже: раньше она бдительно следила за каждой служанкой.
Аннамари сидела в кресле, руки сложены на коленях, тусклый взгляд устремлен в пространство. Такой я ее никогда еще не видел. Бабушка всегда жаловалась, что постоянная суета Аннамари утомляет ее, а сама Аннамари твердила, что она просто не в силах сидеть сложа руки. Сейчас же она сидела вялая, безразличная ко всему. Прядь волос свешивалась на лоб. Когда я вошел, она подняла на меня глаза и сиплым голосом сказала:
— Молодец, что зашел. Как она там?
— Спит.
— Она одна?
— Нет. С ней тетя Агнес. Может, ты хочешь…
— Нет. Раз там твоя мачеха, я не нужна.
Только она называла Агнес моей мачехой. Другие говорили «твоя тетя».
Я сел рядом. Немного погодя она сказала приглушенным голосом:
— Надо же, первая умирает… А почему не я? Никто бы не заплакал. Когда она умрет, у меня никого не останется…
— А мы как же, Аннамари, папа, я?…
Она покачала головой.
— Когда я вас вижу-то? Вот прежде вы каждый год приезжали, когда…
Она запнулась. Я знал, она чуть было не произнесла: «Когда твоя мать была еще жива». Мне хотелось ей подсказать, но сакраментальные слова не сорвались с моих губ. С внезапно нахлынувшей горечью я подумал, что отец здорово всех нас выдрессировал.
Немного погодя она заговорила снова:
— Еще года два назад бабушка хоть сама к вам наведывалась. А потом мне обо всем рассказывала. А еще раньше она подумывала переехать в Рим. Спрашивала, поеду ли я с ней. Я сказала «да». Она предупреждала, что там для меня все будет непривычно. Совсем другой климат, другие люди, незнакомый язык, но я сказала, что мне везде будет привычно, где будет она… Где будете вы, а языку как-нибудь выучусь. Да, она всерьез об этом думала, а потом…
На этот раз я докончил:
— А потом умерла моя мать.
Аннамари бросила на меня взгляд и кивнула.
— Не бойся говорить про нее, — сказал я. — Ты ведь очень ее любила, да?
Она снова кивнула.
— Да, очень. Очень сильно любила. Я радовалась, когда они поженились. Вначале я боялась, как бы он не выбрал Агнес. Та на это рассчитывала, я видела. И она таки его получила. — В ее голосе слышалась горечь.
— Но тетя Агнес добра и к отцу, и ко мне, — осторожно сказал я.
Она не ответила, но лицо ее было жестко, непримиримо. Я знал, как упорно она держится за свои антипатии и как болезненно ревнива ко всем, кто так или иначе связан с бабушкой или отцом. Только к моей матери она их не ревновала.
— Это был ангел, — сказала она вдруг. — Сущий ангел, хоть она и не училась…
Я едва не улыбнулся. С чисто детским упрямством она ставила бедной Агнес в вину даже ее образованность. На удивление отчетливо вспомнилось мне то, что однажды сказала мать, и я повторил ее слова с некоторым упреком:
— Она же очень способная. А чтобы иметь возможность учиться, она работала и…
— Я работала всю мою жизнь, — отрезала Аннамари.
Она вдруг встала. Казалось, раздражение вернуло ей былую энергию.
— Пойду посмотрю, как там с обедом, — сказала она. — На служанку никогда нельзя положиться. А вам надо поесть. — И добавила: — Готовить она не умеет, при всех своих способностях. Твою мать я научила стряпать разные вкусные вещи. Она любила возиться со мной на кухне.
Мне так хотелось, чтобы Аннамари продолжала рассказывать о матери, но, видно, она, как и я, чувствовала себя виноватой, нарушив запрет отца. Она вышла из комнаты и стала спускаться вниз.
Я вышел следом за ней.
У лестницы я остановился. Мелькнула мысль: она же должна была держаться за перила… И почему ей позволяли выходить одной, если она страдала головокружениями?
Я даже зажмурился. Нет, я не должен поддаваться таким настроениям. Иначе окажется, что отец прав и мне нельзя думать о матери. Но как ужасно, что она…
С усилием отогнав эту мысль, я спустился вниз, зашел в кухню и посидел еще немножко с Аннамари. Потом они с сиделкой отвезли бабушку в спальню.
Как я жалел, что ни разу раньше не убедил бабушку поговорить со мной о матери. Если б я как
