старого казака-атамана?»
В результате Тарас уподобился знаменитому генералу Ноги, олицетворяющему принципы самурайского кодекса чести.
А теперь, дорогой читатель, задачка. Предупреждаем сразу: не для слабых и впечатлительных умов. Итак, отгадай, какое произведение русской словесности было переведено на японский под следующим названием: «Плачущие цветы и скорбящие ивы. Кровавый прах последних битв в Северной Европе». Ответ отыщется в финале лирического отступления.
Любима японцами гоголевская «Шинель». Пик ее популярности выпадает на 1860-е годы, на эпоху правления сегуната Токугава, когда японцы, смиряясь с ужасами жизни, читали про Башмачкина и признавали высокую правду гоголевского образа, воспринимая его в духе восточного страдательного долженствования: человек приходит в этот мир, чтобы пессимизировать по поводу своего горестного удела. Японское имя Акакия Акакиевича, Акаки Акакити (здесь сыграло шутку созвучие слов), означает «Красное дерево Красное счастье».
Отлична направленность русской и японской критики. Япония не имеет своего античного Аристотеля. Само понятие критики («хихе») появляется лишь в начале XX века, и оно отлично от европейского термина. «Хихе» состоит из двух компонентов: «хи»
Не следует обольщаться и думать, что японцы более понимают русскую литературу, чем русский человек японскую. Что же непонятно японцам в русской литературе? Отвечая на этот вопрос, следует взять эпиграф из Одзаки Кое: «Русская литература – это бифштекс, сочащийся кровью, а японцы любят суши». Японец никогда не поймет интеллектуальной недужности героя русской литературы, не ясно ему, почему, к примеру, Раскольников убил старуху процентщицу. Это удивление квалифицированно выразил театральный критик Еда Гаккай: «Убить старуху процентщицу... Это, конечно, выдумка, в жизни так не бывает... Писатель задался целью блеснуть мастерством изображения душевных переживаний убийцы, но не раскрывает причин, побудивших совершить преступление...» Искреннее моральное возмущение критика вызвала сцена исповеди Мармеладова, рассказ героя о том, что его дочь стала проституткой: «Мармеладов все же чиновник, хотя и мелкий. Как же он может опуститься до того, чтобы в пьяном виде публично говорить о том, что его дочь Соня получила желтый билет в полиции?! И при этом он ничуть не стыдится. Это несовместимо с человеческой моралью».
О несовместимости и поисках компромисса говорят переводы пословиц, например: «Со свиным рылом да в калашный ряд» японцы перевели как «Поросенок в костюме».
Пора дать ответ задачки: «Плачущие цветы и скорбящие ивы. Кровавый прах последних битв в Северной Европе». Под таким названием в 1888 году был издан на японском языке роман Толстого «Война и мир».
Мы знаем о японцах очень немного, но главное. Традиции самурайской красивой смерти «бусидо» – ах, вот как, оказывается, переводилось это слово! – и обряд «тядо» – мирный ритуал чаепития, метафора искусства жить, путь чистоты и достижения гармонии с миром искусства, – ушли в прошлое. С бусидо – это, наверное, хорошо, а вот с тядо – препоганенько.
Видимо, просто «все мы вышли из шинели 'Красного дерева Красного счастья'».
Так или иначе, слава богу. И слава дзен-буддизму. И ему же банзай, бусидо и тядо и «поросенок в костюме»!
Напоследок хотелось бы вслед за Достоевским вновь произнести: «Странные люди, эти японцы...» Все же на ум приходит позаимствовать у восточного соседа фразу из японского прошлого, которая для России может стать формулой повседневности и отношения к Родине: «Это моя страна – права она или нет».
«Ты, Зин, на грубость нарываешься»
По свидетельству иноземцев, в XVI – XVII веках московиты отнюдь не отличались милым и кротким характером. Немецкий ученый Адам Олеарий уверяет: «Они вообще весьма бранчивый народ и наскакивают друг на друга с неистовыми и суровыми словами, точно псы. На улицах постоянно приходится видеть подобного рода ссоры и бабьи передряги, причем они ведутся так рьяно, что с непривычки думаешь, что они сейчас вцепятся друг другу в волосы. Однако до побоев дело доходит весьма редко, а если уже дело зашло так далеко, то они дерутся кулачным боем и изо всех сил бьют друг друга в бока и в срамные части».
Особенно возмущает Олеария русское сквернословие: «При вспышках гнева и при ругани они не пользуются слишком, к сожалению, у нас распространенными проклятиями и пожеланиями с именованием священных предметов, посылкою к черту, руганием 'негодяем' и т. п. Вместо этого у них употребительны многие постыдные, гнусные слова и насмешки, которые я – если бы того не требовало историческое повествование – никогда не сообщил бы целомудренным ушам. Говорят их не только взрослые и старые, но и малые дети, еще не умеющие назвать ни Бога, ни отца, ни мать, уже имеют на устах это: '...б т... м...ть', – и говорят это родителям дети, а дети родителям. В последнее время эти порочные и гнусные проклятия и брань были сурово и строго воспрещены публично оповещенным указом, даже под угрозою кнута; назначенные тайно лица должны были по временам на переулках и рынках мешаться в толпу народа, а отряженные им на помощь стрельцы и палачи должны были хватать ругателей и на месте же, для публичного позорища, наказывать их.
Однако это давно привычная и слишком глубоко укоренившаяся ругань требовала тут и там больше надзора, чем можно было иметь, и доставляла наблюдателям, судьям и палачам столько невыносимой работы, что им надоело как следить за тем, чего они сами не могли исполнить, так и наказывать преступников».
В петровское время оказался в России Генрих Седеберг, полковой священник шведской армии, попавший в плен. Он также не замечает за нашими соотечественниками особого благонравия: «Они признают, что до?лжно почитать отца и мать, также тех, кто заступает их место; но так мало соблюдают они эту заповедь, что сын нападает на отца, а дочь на мать, точно так же братья и сестры 'грызутся' между собой и ругаются такими ужасными словами, что омерзительно слышать. Я могу привести для примера следующие слова: блядин сын (bledizin), курвица (scurnitze) и еще два наиболее употребительные между простонародья».
В XVIII веке люди, судя по путевым запискам иноземцев, по крайней мере в высшем обществе, стали обходительнее. Однако прусский посол Финкенштейн, который был вообще неважного мнения о русских, считал так: «Учтивость и обходительность для них суть таланты заимствованные и недолговечные, а посему, кто не хочет их грубость на себе испытать, должен теми приличиями довольствоваться, кои соблюдать они умеют».
В XIX веке народ приобрел невиданную ранее учтивость. Так, по крайней мере, считает француз Ансело: «Умные и услужливые, они употребляют все свои способности, чтобы понять вас и оказать вам услугу. Иностранцу достаточно нескольких слов, чтобы объяснить свою мысль русскому крестьянину; глядя вам прямо в глаза, он стремится угадать ваши желания и немедленно их исполнить. При первом взгляде на этих простых людей ничто так не поражает, как их крайняя учтивость, резко контрастирующая с их дикими лицами и грубой одеждой. Вежливые формулы, которых не услышишь во Франции в низших классах и которые составляют здесь украшение народного языка, они употребляют не только в разговоре с теми, кого благородное рождение или состояние поставило выше их, но в любых обстоятельствах: встречаясь друг с другом, они снимают шапки и приветствуют друг друга с чинностью, которая кажется плодом воспитания, но на самом деле есть результат природного благонравия».
Наш народ, по мнению француза, не только вежлив, но еще и смирен: «Если же между простолюдинами разгорается спор или перепалка, возбуждающая гнев, они осыпают друг друга оскорблениями, но, сколь бы яростной ни была ссора, она никогда не доходит до драки. Никогда вы не увидите здесь тех кровавых сцен, какие так часто можно наблюдать в Париже или Лондоне. Сколько ни пытался я найти объяснение этой умеренности, полагающей пределы гневу и останавливающей их в этом столь естественном движении, которому подчас невозможно сопротивляться и которое заставляет нас поднимать руку на того, кто кажется
