другом месте упоминается «фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу...» – дорогу, ведущую в кабак.
Бунт маленького человека
Противоречиво отношение русской литературы к водке. С одной стороны, пьяный прекрасно вписывается в мифологию русского характера, его размаха и удали, с другой – злоупотребление чем угодно (властью, напитками) у нас в России воспринимается как должное. В «Женитьбе» повседневность неотделима от темы пьянства. Диалог Арины Пантелеймоновны и Феклы раскрывает во всем великолепии абсурда привычность и даже естественность явления.
– Ну нет, я не хочу, чтобы муж у меня был пьяница...
– Что ж такого, что иной раз выпьет лишнее – ведь не всю неделю бывает пьян; иной день выберется и трезвый.
В середине XIX столетия пьянство трактуется русской культурой и как проявление слабости характера, и как социальное зло. Между этими полюсами и пребывают писатели, то защищая, то увещевая пьяненького героя. Создаются красивые теории: измените общество – и человек исправится; дайте человеку идею, образумьте, научите и покажите, как жить. В литературе появляется образ «маленького человека», который активно приобщается к водке, находит в ней основного советчика и избавителя от неурядиц, нищеты и скуки жизни.
Тема пьянства пришлась очень «по вкусу» русскому психологическому роману. Герои Лескова, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, в трезвом состоянии безмолвные, тихие, незлобивые или глухо обозленные, посетив трактир, неожиданно становятся красноречивыми, точными, язвительными в оценках. Благодаря водке они преображаются, каламбурят, негодуют, рассуждают о метафизических вопросах, дискутируют.
Пьяный забывает о собственном бесчестии, забитости, нерадивости, пошлости, точнее, он находит им объяснение, освобождается от сознания обреченности и бесперспективности. Персонажи М. Е. Салтыкова- Щедрина и Ф. М. Достоевского – Степка Балбес и Мармеладов – торжественно и с гордостью объявляют себя жертвами жестокого мира. В тумане полубреда желаемое становится осуществленным; граница между чаемым и дозволенным стирается.
Герой из состояния затравленности переходит к позе раскаявшегося грешника, играя с чувствами окружающих. «Жалеть! зачем меня жалеть! – вдруг возопил Мармеладов, вставая с протянутой вперед рукой, в решительном вдохновении, как будто только и ждал этих слов. – ...Да! меня жалеть не за что! Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его!»
Создается впечатление, что слушатели соучаствуют в мучительном процессе рождения истины, которая предстает в случайном прозрении пьяного героя – таковы реплики Мармеладова («...когда некуда больше идти») и Сатина («Человек – это звучит гордо!»). Так возникают абсолютные формулы. Автор не желает, чтобы выразителем «правильной» мысли стал кто-либо из «трезвых» персонажей – пафос звучал бы неискренне.
В пьяном самобичевании просматривается расчет; «лишности» и «непонятности» подбираются оправдания: надо пить, чтобы не сойти с ума, чтобы не быть похожим на окружающих и не следовать, подобно другим, лицемерной морали. Пьяный мир срывается с места: «Я бы, может, теперь в экспедицию на Северный полюс поехал, потому
Кстати, и сам поэт был подвержен греху пьянства...
Сопоставляя персонажей Г. Ибсена и Ф. Достоевского, Андрей Белый отмечает принципиальное отличие западного типа поведения от русского. Герои Ибсена «всегда на местах и потому готовы ответствовать за себя. Ответственность делает их облеченными властью. Они подобны администраторам и потому сдержанны, скупы на слова и жесты, в противоположность трактирным болтунам Достоевского, с незастегнутой, замаранной душой». Этой странной русской душе «легче пьяной ватагой повалить из кабачка на спасение человечества. А герои Достоевского часто так именно и поступали, вместо дома Божия попадали в дом... публичный».
Слово «надрыв» было придумано Достоевским и впервые использовано в романе «Братья Карамазовы». С легкой руки писателя «надрыв» стал неотъемлемой чертой русской культуры – именно этим словом можно отчасти объяснить демонстративное пьянство литературных героев не только XIX, но и XX века. Пить, гордо заявляя миру о своей погибели и одновременно требуя спасения, – не этому ли научили нас великие писатели?
С жиру или с горя
И. К. Кондратьев перечисляет «прозвища» некоторых старинных питейных заведений. Сами их названия – «Крутой яр», «Наливки», «Девкины бани», «Заверняйка», «Облупа», «Щипунец» – звучат по- воровски и по смыслу сближают купеческий быт с криминальным. Таким образом, находит подтверждение укоренившаяся в народе мысль, что всякое крупное богатство нажито неправедно. И воры, и купцы любят погулять, покуражиться. В. А. Гиляровский приводит немало примеров пьяного разгула людей, стоящих на разных общественных ступенях, но единых в способах наживы. Они исповедуют один и тот же принцип: «не украдешь – не проживешь».
В книге «Наши чудодеи» (подзаголовок «Летопись чудачеств») есть описание взбалмошных выходок некоего Танина: «Когда устраиваемые им пиршества подходили к концу, он громко кричал: 'Гроб!', после чего лакеи приносили ему на подносе маленький серебряный гроб, в котором возлежала бутылка шампанского». Гости под дулом пистолета должны были сделать по глотку «на посошок», а сам хозяин, хлебнув последнюю порцию, замертво падал в кресло. Репетиция смерти приводила собутыльников в неописуемый восторг. Диковинные собрания, однако, длились недолго. Однажды в пьяной запальчивости Ганин потребовал «гроб» и выстрелил в себя. Другой тип кабацких увеселений пародирует жанр «хождения по мукам», только в купеческой среде он назывался «хождением по тарелкам». Со стола на пол перемещалась вся посуда, выкладывалась в один ряд, «и по этой импровизированной тропинке или фарфоровому мосту прогуливался под музыку какой-нибудь захмелевший любитель».
Любители трактирных причуд в XIX веке за один вечер совершают путешествие по балаганным жанрам. В кабацких увеселениях был популярен сюжет «похорон русалки», пришедший из фольклора: «...заказывали срочно привезти гроб из ближайшего похоронного бюро, клали в него согласившуюся на это эстрадную этуаль, заставляли цыганский хор петь погребальные песни, а организаторы безобразия, напившиеся до чертиков, искренне и от души рыдали». Интересно, что причудники отдавали предпочтение трагическим сюжетам. Ну да не все же зеркала бить.
Русская культура посмеивается над купеческими страстями и делается очень серьезной, когда начинает описывать настоящую трагедию людей, обращающихся к водке как к лекарству от горестей. Начиная с XIX века литература воссоздает страшную реальность народной жизни, погрязшей в нищете и пьянстве. Н. Огарев в стихотворении «Кабак» ставит диагноз российской эпидемии:
Без темы пьянства не может обойтись ни одно реалистическое произведение. Гаршин, Успенский, Помяловский, Салтыков-Щедрин связывают потребление водки с осознанием безысходности. Авторы физиологических
