иметь нормальная шизнь… — Спасибо за пожелание!.. Стана Раздолина, радиостанция “Мы”, прямой эфир… Ну, вот видите, как все просто. Нам только надо наладить у себя нормальную “шизнь”. Кстати, к этому, по- моему, и идет… А теперь у нас на линии Слава с улицы Благодатной. Слава, ну как вы там, благодать ощущаете? — Ну, это самое… как его… типа того… — Слава, а почему такой грустный голос? Ах, вот в чем дело! Славу, оказывается, оставила любимая девушка. Конечно, тут загрустишь. Слава, мне интересно, а что она при этом сказала? — Ну, я не знаю… типа того, что я — полная скукота… — А ты скучный, Слава? Может быть, ты просто серьезный? — Гы… Не знаю… наверное… может, и так… — Какой у тебя, Слава, рост? — Сто девяносто один. — А на цыпочках? — Гы… на цыпочках я не мерился… — Блондин или брюнет? — Ну, типа того… — Что ж, давайте, ребята, попробуем Славе как-то помочь… Девушка, радиостанция “Мы”, прямой эфир! У нас тут вопрос: Славу с улицы Благодатной оставила его приятельница. Что вы можете ему посоветовать? — Найти другую. — А где? — Ну, выйти на Невский проспект, в чем проблема? — Простите, девушка, как вас зовут? — Людмила. — Мила, а может, вы сами со Славой об этом поговорите? Слава — хороший парень, шатен, рост сто девяносто один, серьезный, рассудительный человек… — Ну, я, конечно, могу… — Слава, диктуй телефон. Мила с Невского сейчас тебе позвонит…
Ну и так далее в том же духе. У Станы два полноценных эфира: первый с одиннадцати до двенадцати и второй с пяти до шести. Ежедневно, без праздников, без выходных. А недавно она сказала, что ей предлагают еще и третий эфир: начинать ровно в полночь и заканчивать в час.
— Ну так бери, — сказал я. — Дают — надо брать.
— А жить когда?
Вопрос, впрочем, был исключительно риторический. И сама Стана, и я прекрасно знаем, что если ей действительно предложат третий эфир, его надо обязательно брать. Медийная среда — это джунгли. Стоит только на секунду расслабиться, на мгновение отвернуться, на один краткий миг утратить контроль, и тебя сразу сожрут. Опомниться не успеешь, как на твое место усядется какая — нибудь макака, и никакими силами ее оттуда будет не выковырять… А что касается “жить”, так ведь для Станы это и есть настоящая жизнь: полет в межзвездном пространстве, наполненном какофонией голосов. Надо же, как человек вдруг обрел себя. Кем была Стана опять-таки всего год назад? Да никем, архивная мышь, зарывшаяся в шорох бумаг. Когда являлась после работы, стонала: умой меня, оботри, на мне — пыль веков… А теперь, всего через год, — медиазвезда, лик эфира, кумир тинейджеров. Рекламщики, как она не устает с гордостью повторять, просто дерутся за этот радийный сегмент. Ей уже предлагали перебраться в Москву. Однако сама Стана считает, что с этим торопиться нельзя. Кто она для Москвы — бойкая девочка, могущая связать пару слов. Случись что-то не то — вылетит на улицу через десять секунд. Куда в этом случае? Обратно в Петербург не вернешься… И ведь всего-то один миг судьбы. Зато такой, который преобразует всю жизнь. Я вспоминаю створки дверей, распахнутые в небытие, ветровой жуткий шум, вздымающий хороводы листьев, сквозняк холода, пронизывающий до костей… И всё — бытийная трансмутация, невидимое, неслышимое изменение состава души. Была Настенька, стала — Стана. Была архивная мышь, стала аудиомедийная стрекоза. Вместо гладких волос — множество растаманских косичек, вместо блузки — складчатый топ, открывающий значительную часть живота, юбки она теперь носит такие, что сразу видно, откуда ноги растут, а одно время обуревала ее безумная мысль: подкрасить биоколором кожу в золотисто — коричневый цвет. Была когда-то такая мулатка на телевидении, имела успех. Еле удалось ее от этого отговорить. Разговоры в эфире она ведет в стиле рэп: тараторит с неимоверной скоростью обо всем на свете. Молодняк, особенно в стадии созревания, от этого бешеного аллюра просто торчит. Дома же, напротив, сонная, притихшая, вялая: накорми меня, напои, укрой, посиди пять минут… Да и не бывает она теперь дома: ночует у родителей, на Моховой, откуда до студии, до офиса радиостанции рукой подать. Хуже всего, наверное, то, что зарабатывает она сейчас раз в десять больше меня. И опять-таки: как быстро, как окончательно все изменилось. Кем я был год назад, примерно в это же время? Перспективный историк, сотрудник известного института, кандидат наук, сделавший даже что-то вроде открытия в этногенезе раннесредневековых сибирских племен, мог, как Стана сейчас, живенько рассуждать обо всем. С блеском, с огнем в глазах, не задумываясь о словах. Ментальные феромоны — это то, что притягивает женщин, как пчел нектар. И кто я теперь? Тот же историк, тот же сотрудник и кандидат — только уже никаких упоительных перспектив. Кого в России сейчас интересуют сармоны? Вот если б я выдвинул некую сногсшибательную гипотезу — ну, скажем, что Аркаим, например, был столицей древних славян или что сармоны — это в действительности ранние русские племена, потомки гиперборейцев, которые мигрировали когда-то, после Троянской войны, в Сибирь…
Стана, кстати, очень не любит разговоров на эту тему.
— Ты — свой, — говорит она в таких случаях, гневно заостряясь лицом. — Понимаешь, ты — свой. Ты не бросишь меня, не отступишься, не предашь, не пройдешь, дернув плечом, не повернешься спиной. Я тебе верю как никому… А если вдруг я стану захлебываться и тонуть, ты меня вытащишь и спасешь… Ты ведь меня спасешь?
— Конечно, спасу.
— Ну вот, а все остальное — неважно…
И ведь действительно все остальное неважно. В приемной доктора Моммзена это ощущается как нигде. Там по-прежнему, словно время безнадежно застыло, пребывают пятеро молодых людей, так похожих, точно вылупились они из одного инкубатора. Все — в серых костюмчиках, в галстуках, в начищенных остроносых ботинках. Все — держат на коленях портфельчики, в которых, по-видимому, находятся кучи важных бумаг. Все пятеро, как по команде, поворачиваются ко мне, и лица их озаряют приветливые, располагающие улыбки. Молодые люди явно прорабатывали “Науку делового общения”, где главным пунктом стоит: “вызвать инстинктивную приязнь собеседника”. Впрочем, уже через пару секунд они отводят глаза, поскольку “смотреть слишком пристально — значит породить психологически тревожный ответ”. Еще там наличествуют две представительные дамы, холеные лица которых свидетельствуют о том, что они из администрации города. Дамы, напротив, поглядывают на меня злобновато. Для них любой посетитель — это заведомый конкурент, который нагло, без всяких на то оснований, претендует на те же самые гранты. И еще имеет место в приемной некая очаровательная юница — с таким отчаянием на лице, как будто мир через секунду погибнет. Юница, наверное, получила отказ на проект и примчалась, чтобы выяснить лично, нельзя ли что-то поправить.
Инголла не обращает на них никакого внимания. Она поднимает на меня чудесные фиолетовые глаза, жаждущие любви, и голосом, который больше пристал бы ангелу, а не афроамериканке из офиса, говорит, склоняя голову вправо:
— Вам сюда.
Я прохожу в двери с надписью “Техотдел”. Комната заполнена стеллажами, где пребывают в покое, забвении, мертвые папки. За компьютером сидит человек, крупный, стриженный бобриком, он мне кивает не глядя, и я так же, ни слова не говоря, киваю в ответ. Затем я открываю без стука вторую, дальнюю дверь и оказываюсь в кабинете доктора Моммзена.
Чем, как вы думаете, занимается доктор Моммзен? Чем озадачен глава знаменитого фонда по истории и культуре? Может быть, он внимательно изучает очередной проект? Или, быть может, обдумывает некую замечательную идею — ту, что просыплется манной на представителей многих наук?
Нет, доктор Моммзен увлеченно играет в сетбол. Он нацеливает шарик внизу экрана стрелочкой, вертящейся туда и сюда, затем бодро щелкает мышкой, шарик неторопливо летит, и если образует с другими цепочку единого цвета, то она с мелодичным звоном аннигилирует. Если же цепочки, пусть даже изогнутой, не получается, масса разноцветных шаров продвигается на один шаг вниз. Судя по тому, что она заполняет собой уже почти весь экран, доктор Моммзен, профессор, член академий множества стран, безнадежно проигрывает.
Следует еще два-три щелчка, и на экран выскакивает табличка, указывающая итоговую сумму очков.
Доктор Моммзен огорченно вздыхает:
— Никак не могу пройти выше пятого уровня. Черт знает что…
Он поднимается от компьютера, и меня, по обыкновению, поражает его нечеловеческий вид. Если взять швабру со слегка закругленным концом, привязать к ней поперечную палку и натянуть на это костюм, то получится копия доктора Моммзена. Только щетку на швабре следует покрасить в мутно-пластмассовый цвет, а из рукавов чтоб торчали сборчатые фаланги скелета. Такой загробный антропофаг, демон из фильма
