манайцы почему-то не трогают.
Да и кому будет помнить? Тем деревянным старухам, что высыпали сейчас на улицу, каждая у своей калитки, и, точно идолы, сложив руки на животе, молча наблюдают за происходящим.
Может быть, к следующему лету этих старух тоже уже не будет.
И еще студент с легкой тоской подумал, что поездка его, громко называемая “полевыми исследованиями”, была, в общем, не слишком удачной. Нет, конечно, в формальном отношении результаты есть: найдено капище (если только менгиры, обнаруженные в лесу, можно считать таковым), сделаны соответствующие обмеры, вполне приличный комплект фотографий, пробит шурф, откуда извлечены остатки фибулы. Можно считать доказанным, что в древности здесь какие-то люди жили. Зафиксированы даже несколько слов сармонского языка. Если только это действительно сармонский язык, если Пиля со своей пропитой башкой ничего не наврал. Отчет по гранту можно написать запросто. Доктор Моммзен, при всей его требовательности, будет доволен. Однако признаемся самому себе: не сделано главное. Не установлено, что автохтонным субстратом здесь были именно предполагаемые сармоны. Это пока лишь в рамках рабочей гипотезы. Могли быть и гунны, и малоизвестные енисейские племена, и даже — юго- восточная часть каких-нибудь финно-угров. Что мы, по сути, знаем о тогдашнем этногенезе? Нужны раскопки, нужен системный анализ, но кто даст денег на археологическую экспедицию? Кого сейчас интересуют сармоны? Правда, Приск в своей “Истории Византии” пишет, что Аттила по происхождению был, вероятно, из сармонских князей. Однако опять-таки — кого интересует Аттила? Это у венгров он — значимая фигура, великий воин, национальный герой. Венгерские короли ведут свою родословную именно от него. А у нас? Слушать никто не станет. И потом — время, время идет! Через пару лет здесь будут одни манайцы.
— Неужели ничего нельзя сделать? — ни к кому особенно не обращаясь, спросил он. — Городские, что ж, ваши не хотят эту землю взять? Места-то какие: лес, речка, простор, грибы, ягоды… Ну — вообще…
— Городским асфальт нужен, — сказал Пиля, дожевывающий очередной огурец. Насколько можно было судить, питался он исключительно этим овощем. Другого, во всяком случае, студент у него не видел. — Дорога чтобы проведена была, электричество чтобы горело. Кто тут будет по нашему проселку ломаться?..
— У городских под городом земли — мордой ешь, — заметил майор. — Свои территории который год освоить не могут. Мэр, правда, себе особняк отгрохал — на три этажа. Еще пара коттеджей — с бассейнами, с саунами, между прочим, гады, возводят… А так — огородничества, садоводства, конечно, всякие… Хрен с ним, тут копать требуется с другого места. Вот сидит в области, в аппарате, какая-то кучерявая с-сука и штемпелюет им всем справки о временном проживании. У каждого манайца такая справка имеется. И что? Ничего! Попробуй его потом отсюда выковырять. Разрешение на работу у него есть? Есть! Налоги платит? Какие надо и какие не надо! С Пили — то, например, что возьмешь?.. — Пиля пожал плечами, показывая, что взять нечего. — А у губернатора нашего заместители знаешь кто? Не знаешь? Ну, ёк-поперёк — два манайца… Оказывается, коренная народность нашего региона. Вот погоди, и мэра на следующих выборах тоже своего проведут. Хотя для вида, конечно, могут назначить и русского. А вот Дубровка, Разминовка, Озерцы, — майор потыкал пальцем вправо и влево, — Хлопино, Боротняк уже который год пустые стоят, ни одного русского человека… Нет, ребята, тут другой подход нужен…
Насчет подхода он, правда, объяснить не успел. За складчатой коробкой барака, за взметами многолиственного боярышника возник низкий рык, как будто проснулся зверь, дремавший с сотворения мира, и выбрался в поле зрения старенький мордастый грузовичок, вплоть до кабины заваленный нагромождением скарба. Пополз, пополз по дороге, вскарабкиваясь на пригорок, глазастый, как жук, упорно переваливаясь на ухабах. До самого пригорка он, впрочем, добраться не смог: дорога здесь расширялась и несколько проседала, образовывая громадную лужу. Причем хоть за последние две недели не выпало ни капли дождей, но на ее размерах это ничуть не сказалось — толстое грязевое зеркало отсвечивало с проселка. Объехать его было нельзя. С одной стороны пролегал длинный скат, где грузовик, да еще так нагруженный, несомненно, перевернулся бы, и кранты, с другой — высовывались из земли лысые валуны, и были они таких размеров, какие не одолеть даже манайцам. Все с любопытством наблюдали, что будет дальше. Водитель, конечно, приблизившись к луже, заранее переключил скорость на первую, взял влево как можно сильнее, так, что горбатые шины взвизгнули, проехав по камню, но этого, по-видимому, было все-таки недостаточно: где-то посередине машина дернулась, как-то боком сдалась и провалилась сразу сантиметров на десять; задние колеса вращались, выбрасывая жидкую грязь, однако с каждым безнадежным рывком погружались все глубже и глубже. Мотор наконец заглох. Из кабины, придерживаясь рукой за дверцу, спрыгнул в черную топь всклокоченный потный мужик, одетый, несмотря на жару, в брезентовые штаны, ватник, фуфайку. Он сумрачно посмотрел на майора, который этот взгляд игнорировал, на Пилю, замершего с огурцом, не донесенным до рта, на студента, на равнодушного Кабана, ничего не сказал, как будто на пригорке никого не было, приволакивая в грязи сапоги, обогнул грузовик и так же сумрачно уставился на колесо, выше оси утонувшее в комковатой жиже. Сверху, ранее невидимая из-за серванта, перегнулась девка в спортивной кепочке, охватывающей голову до ушей, и раздраженно спросила:
— Ну что там, папаша?
— Сели, — мрачно подытожил мужик.
— Вот я вам говорила, папаша, что верхней дорогой — лучше. Нет, вам всегда надо по-своему…
— Умолкни, — мрачно сказал мужик.
— Всегда вы — в самую грязь…
— Умолкни!
Мужик судорожно вздохнул. И тут же выдохнул, точно воздух, попавший внутрь, обжег ему легкие.
Лицо у него стало тоскливое.
— Подтолкнуть? — привставая, с готовностью предложил студент.
— Не надо, — сказал майор таким голосом, что студент сразу же опустился обратно.
Крепко сжал пальцы, чтобы больше не вмешиваться.
А сам майор, переместившись чуть-чуть на локтях, обозрел всю картину и с опасной приветливостью поинтересовался:
— Уезжаешь, Данила?
— Уезжаю, — не поворачивая головы, ответил мужик.
— Насовсем уезжаешь?
— Выходит, что — насовсем…
— Ну и желаем успехов на новом месте трудоустройства!.. — радостно прокричал Пиля. — Не забывайте, пишите!.. Счастья вам в личной жизни!..
На этот раз мужик обернулся. И хоть ничего не ответил, бровью не шевельнул, но Пиля в ту же секунду выронил огурец — попятился, споткнулся о камень, с размаху сел, ужасно расставив острые переломы коленей, и так, не вставая, помогая себе руками, начал мелко — мелко, как гусеница, отползать, вероятно, даже не соображая, что делает.
Мужик между тем, с трудом переставляя в грязи сапоги, вернулся к кабине, вскарабкался на подножку, едва выдающуюся над жидкой поверхностью, весомо потопал по ней, чтобы стекли самые комья, а потом вновь уселся за руль и включил мотор.
У лужи скопились уже десять или двенадцать манайцев. Они подошли так тихо, что студент ничего не услышал. Как будто на ногах у них были не деревянные сандалеты, а мягкие домашние тапочки, сшитые из войлока или меха. Стояли они двумя шеренгами по сторонам — с чуть приоткрытыми ртами, выпучив лягушачьи глаза. Вдруг все, словно по символическому свистку, шагнули вперед, прильнули к машине тощими коричневыми телами. Мотор взревел так, что казалось, сейчас надорвется, борт хлипкого грузовичка качнулся из стороны в сторону, чуть не вывернув вещи, чавкнули выдирающиеся из топи колеса, и в образовавшийся на мгновение узкий провал хлынула земляная вода.
Машина, оставляя следы, выползла на дорогу.
Однако перед тем, как дверца кабины с треском захлопнулась, из нее высунулась рука в задранной рвани ватника и демонстративным жестом поставила на кремнистую осыпь бутылку с желтой наклейкой.
