Чувствуется внутреннее подрагивание атмосферы. Разгорается международный скандал, вызванный решением правительства и президента России построить навигационную станцию на острове Итуруп. Япония, которая считает этот остров своим, заявляет резкий протест и отзывает “для консультаций” посла. США и ЕС в свою очередь выражают обеспокоенность складывающейся ситуацией… В блогах по-прежнему обсуждается манифест “сибирских автономистов”, утверждающих, ни много ни мало, что сибиряки — это совершенно особый, вовсе не русский, народ, цивилизационно иной, исторически угнетенный Московской Россией. В Сургуте взорван памятник Ермаку. В Красноярске организуется Центр по изучению “чалдонского языка”. Предполагается, что на нем будет разговаривать “независимая Сибирь”… Также продолжаются этнические беспорядки на Ставрополье. Петербургский ОМОН, недавно введенный туда, держит нейтралитет. Пользуясь этим, казаки насильственно выселяют всех “пришлых” и завершают строительство укрепполосы, отделяющей “Славию” от Кавказа.
Однако больше всего эмоций вокруг аварии на европейском газопроводе. Причем, как всегда, абсолютно невозможно понять, что именно происходит. С одной стороны, оглашаются успокоительные реляции МЧС: ситуация под контролем, все необходимые меры приняты, с другой — гуляют по всему Интернету ролики, где запечатлен вал огня, вздымающийся до небес. Его никак не удается локализовать. Эвакуируются населенные пункты, сбрасываются без видимых результатов тонны воды. Совет Европы уже заявил, что это крупнейшая экологическая катастрофа двадцать первого века. По своим масштабам она в несколько раз превосходит прорыв нефти в Мексиканском заливе, и последствия этой трагедии лягут тяжелым бременем на множество европейским стран.
Даже Стана, которая никогда не слушала новостей, и то начинает пугаться. Телевизор она теперь включает чуть ли не каждый час, и лицо у нее после бурного всплеска известий становится пепельно- серым.
Проступают на нем ртутные тени вен.
Она тревожно моргает:
— Не понимаю… Что будет?..
Я объясняю ей, что ничего особенного не будет. Мир живет, как и жил, просто раньше ты не обращала на это внимания. А в действительности все это было уже и полгода, и год, и полтора года назад. В том-то и дело, что, по существу, ничего не меняется. И японского посла уже отзывали, это, помнишь, когда президент позапрошлой весной посетил Курильские острова. И манифесты разного рода печатали, и памятники всяческие взрывали. А этнические столкновения… ну, ты, видимо, подзабыла уже бунт футбольных фанатов в Москве. И даже шум, поднятый в связи с аварией на трубе, тоже был во время знаменитых “газовых войн” с Украиной. Каких только заявлений тогда не делали! И что? Изменилось хоть что-нибудь? Как жили, так и живем… В общем, не переживай из-за пустяков…
— Ладно, — делая глубокий вдох, соглашается Стана. — Не буду… Ты, наверное, прав…
Иной точки зрения придерживается Макар Панафидин. Он считает, что принципиально трансформировалась среда нашего обитания. Она стала динамичной, неустойчивой, зыбкой, непрерывно меняющейся, преобразующейся на глазах: ныне мы за три года проходим тот путь, на который ранее требовалось лет пятьдесят. Вот в чем тут дело. Скорость и масштаб изменений, скорость нарастания новизны так велика, что человек просто не успевает к ней адаптироваться. Он к этому биологически не способен. И потому люди уже давно махнули на все рукой. Им теперь абсолютно до лампочки: кто, что, каким образом, зачем, почему? Кто виноват, кто прав, что делать, куда бежать? Ничто не может привлечь внимания больше, чем на секунду. И если бы даже сейчас на Землю явились галактические пришельцы, то эта новость держалась бы в топе всего дней пять или шесть. Потом ее вытеснил бы очередной “звездный развод”, или скандал со взятками, или уникальная диета ацтеков, сжигающая избыточный вес. Мы превращаемся в рыхлую неопределенную массу. Мы объелись политикой, обещаниями, речами, проектами, проповедями. У нас уже вязкая каша вместо мозгов. Мы хотим одного: чтобы все они, все — куда-нибудь провалились…
Макар, к сожалению, знает, о чем говорит. Вот уже два или три года подряд он с упорством, достойным, по-моему, лучшего применения, пытается проводить митинги в защиту тридцать первой статьи конституции. Это той, которая предполагает свободу собраний и шествий. Практически после каждого митинга, естественно несанкционированного, его задерживают, упаковывают в милицию, по крайней мере, до следующего дня, накладывают потом штраф, пару раз даже серьезно поколотили. Якобы оказывал сопротивление стражам закона. А вообще, если говорить откровенно, то частично он и сам виноват: акции свои проводит в таких местах, что только диву даешься: — как его до сих пор не уконтропупили вообще? Метро “Гостиный двор”, например, две совмещенные станции, крупнейший пересадочный узел, шесть часов вечера, можно сказать, самый пик, давка в дверях, все торопятся с работы домой, а тут — крик, милиция, драка, столпотворение, вход перекрыт. Разумеется, кому это может понравиться? Но и у Макара есть, конечно, своя правота: если проводить митинги там, где это разрешает администрация города, их вообще никто не заметит. У него и так с трудом собирается человек двадцать пять, причем половина — члены его неформального объединения. Ребята, надо заметить, очень хорошие, иногда я заглядываю к ним на какой- нибудь политологический семинар: энтузиасты, готовые работать в сутки по пятнадцать часов, искренне убежденные, что делают большое и нужное дело. Глаза у них при этом так и горят: Россия вот-вот очнется от летаргии, в которую ее погрузили, сбросит с себя осточертевшую коррупционную тиранию, придут свобода, подлинная демократия, счастье…
Правда, видеться с ними слишком часто нельзя. Стоит лишь вдохнуть глоток воздуха, полный юношеского горения, стоит лишь услышать слова, рождающие откуда-то из души, как меня самого начинает охватывать губительно-романтическое настроение, хочется бросить все, чем я занимаюсь: своих никчемных сармонов, институт, гранты, доктора Моммзена, надутую Ираиду, даже Стана в этот момент отходит куда-то на задний план, и пойти вместе с этими удивительными ребятами — в темноту, за которой брезжит таинственный призрачный свет, где, возможно, зарождается нечто иное, где мы будем такими, какими нам предначертано быть.
Я знаю, что никогда на такой шаг не решусь. Мне не хватит отваги, чтобы пересечь невидимую черту, отделяющую жизнь от судьбы. Однако искушение чего-то иного все же настолько сильное, оно так мучает, тревожит, так выворачивает меня, что приходится, дабы остаться в здравом уме, ставить разного рода логические барьеры. В частности, замечать, что Макар Панафидин противоречит самому себе. Если люди не обращают внимания даже на такие катастрофические события, как взрыв гигантского газопровода, если их не волнует даже обозначившийся, пока, правда, в очень неопределенных чертах, распад страны, то что могут сделать митинги, собирающие лишь несколько человек? Какой в них смысл? Чем они могут привлечь? Еще одно мелкое стеклышко в путаной калейдоскопической круговерти.
Впрочем, с Макаром я в дискуссии не вступаю. И на митинги, куда он регулярно меня приглашает, тоже, разумеется, не хожу. У меня, знаете ли, хватает своих проблем. Один Леха-Бимс, с его заморочками, заменяет целый джаз-банд.
Появляется он на нашей площадке месяца три назад. До сих пор квартира, примыкающая к моей, больше года стояла совершенно пустая. Кто там виртуально наличествовал, меня, честное слово, не интересовало. И вдруг однажды дверь своим ключом открывает некое существо.
— Здравствуйте, я — ваш новый сосед!..
Меня будто хлопают по голове. Представьте себе: ярко-зеленые шорты в полосочку, красная майка с загадочным логотипом “Гугол”, фиолетовый частокол лохм на башке, в ухе — серьга, с шеи свисает цепочка, на которой покачивается сюрикен. В таком виде на улицу выйти — побьют. Впрочем, Леха, как выясняется, на улицу особо и не выходит. Раз в два дня тощий чудик, по-видимому, один из его сетевых друзей, упакованный в синий халат, чем — то похожий на мумию, доставляет ему коробку, где находятся штук пять здоровенных пицц, бутылочки “Спрайта”, мятная карамель.
Ничего другого Леха не признает.
— Зачем мне что-то еще?
Так что в наружном мире у Лехи дел нет. Зато в Интернете, где Леха ежедневно проводит по восемнадцать часов, он нарасхват. Одних личных ников у него, наверное, штук сорок пять. Он активный участник нескольких больших социальных сетей, модератор трех или четырех сообществ размером поменьше, мелькает на форумах, в блогах, в случайных тусовках, черт знает где. Как это он до сих пор не свихнулся? Нет, не свихнулся, энергии в нем хватает на четверых. Сближаемся мы с ним очень быстро, и
