III
Это был своеобразный человек. Тэн со свойственной ему силой нарисовал блестящий портрет кровожадного психопата. С другой стороны, есть у «друга народа» и по сей день убежденные защитники и даже горячие поклонники. Особенно их много среди иностранных историков (так это будет, вероятно, и с большевиками). Марат и теперь, почти через полтораста лет, вызывает в мире ожесточенные прения. В Советской России назвали его именем броненосец, улицу в Ленинграде и, кажется, поставили ему памятник. Во Франции пока такого памятника нет, но я не поручусь, что его не будет. Еще не так давно и мысль о памятнике Дантону в Париже показалась бы глупой шуткой — теперь на Сен-Жерменском бульваре стоит огромная статуя Дантона. Велись разговоры и об увековечении Робеспьера, бюст которого уже был робко выставлен во дворе его дома на улице Сент-Оноре (недавно этот бюст убрали). Марат же был, вдобавок, ученый. Его научные заслуги теперь превозносятся поклонниками. В нем видят предвозвестника чуть ли не всех учений современной физики, химии и физиологии. Правда, видят это в нем больше историки, чем естествоиспытатели. Если б Марат не был «другом народа», то, конечно, никому не пришло бы в голову изучать и переиздавать его научные шедевры. Он высмеивал Ньютона и называл шарлатаном Лавуазье, но это ничего не значит. Я удивляюсь, как его еще не сделали предтечей Достоевского или Пруста; немногим, впрочем, известно, что Марат был и романистом. Роман его из польско-русской жизни невыносим. Действуют в нем все больше польские графы поразительно благородного образа мыслей и аристократические девицы с необычайно чувствительной душой. «Друг народа» до революции был монархистом; да эта «идеологическая надстройка» и соответствовала его «классовому базису»: он был врачом свиты графа д'Артуа, вращался в высшем обществе и имел связь с маркизой.
Есть два Марата: Марат до революции и Марат во время революции. Первый достаточно понятен. Это был несносный человек, человек с нестерпимым характером, каких каждый из нас не раз встречал в жизни. Добавлю, человек с немалыми достоинствами: большого трудолюбия, больших знаний, энергичный, честный и бескорыстный, быть может, даже и не очень злой. И со всем этим, повторяю, невыносимый. — Его и тогда, кажется, все терпеть не могли. Чудовищная нервность у него сочеталась с манией величия, а мания величия дополнялась патологической завистливостью. Можно понять, что он завидовал Вольтеру, признанному королю писателей, — вдобавок, престарелый Вольтер посвятил одной из его книг весьма ядовитую и остроумную рецензию. Можно понять и то, что он ненавидел Лавуазье: великий химик упорно не обращал внимания ни на его работы, ни на его нападки. Но Марат завидовал Ньютону, которого в глаза никогда не видел, который умер задолго до его рождения. Мировую славу Ньютона он рассматривал как личную себе неприятность.
Все это было — до Революции — довольно безобидно. В центре духовных интересов Марата тогда были, по-видимому, рецензии. Он с большим беспокойством следил, как бы не перехвалили других, и очень старательно, хоть не слишком удачно, устраивал рекламу себе. Жирондист Бриссо, бывший его приятелем, получал от него для помещения в журнале готовые отрывки рецензий{43} , — Марат писал о Марате в самых лестных выражениях, горячо, по разным поводам, пожимая себе руку.
Много позднее, уже в пору Революции, у «друга народа» была какая-то вполне бескровная перебранка на Новом мосту с отрядом королевских войск. Об этом событии немедленно было послано сообщение Бриссо: «Грозный облик Марата заставил побледнеть гусаров и драгунов, как его научный гений в свое время заставлял бледнеть Академию», — скромно писал «друг народа». Бриссо, как все редакторы, достаточно натерпелся на своем веку от авторского тщеславия, давно ко всему привык и, должно быть, считал большинство литераторов людьми не вполне нормальными. Однако он твердо знал и меру. Поэтому, весьма лестно отозвавшись о подвиге Марата на Новом мосту, он все же выпустил приведенную выше фразу. Я не говорю, конечно, что именно это обстоятельство было причиной гибели жирондистов и казни самого Бриссо (событие 31 мая 1793 года, как известно, было делом Марата). Но кто знает?.. «При благоприятном стечении обстоятельств» редакторский карандаш может привести человека и на эшафот. Так и исследователь некоторых драм большевистской революции, в которой принимает участие много неудачных литераторов, должен был бы порою руководиться правилом: «ищите рецензию».
*
Говорят, что революция — «великая переоценка ценностей». Это неверно. Ценности переоцениваются до революций — Вольтерами и Дидро, Герценами и Толстыми. Потом и старые, и новые ценности размениваются на мелкую истертую монету и пускаются в общий оборот. Революция — великое социальное перемещение, оценка и переоценка людей, для которых она создает новые масштабы деятельности: для одних из маленьких большие, для других из больших маленькие. Если б Ленин умер в 1916 году, то в подробных учебниках русской истории ему, может быть, отводились бы три строчки.
Для людей, подобных «другу народа», революция — это миллионный выигрыш в лотерее, — иногда, как в анекдоте, и без выигрышного билета. Говорю, разумеется, о «славе»: личные практические последствия могут быть неприятные, как это доказала Шарлотта Корде. Французская революция дала Марату то, чего его лишали и Ньютон, и Лавуазье, и Вольтер. Мелкий литератор, неудачный физик, опытный врач-венеролог получил возможность выставить свою кандидатуру в спасители Франции. У Мирабо, у Лафайета, у Кондорсе, у Бриссо были выигрышные билеты; все они годами ставили именно на эту лотерею. Марат, как очень многие другие, выиграл без билета, — кто до революции знал, что он «друг народа»? Теперь можно было это доказать. Это было и не очень трудно.
Он избрал верный путь, частью сознательно (человек он был весьма неглупый), частью следуя своей природе, которая быстро развивалась. Марат «творил новую жизнь», но и новая жизнь творила Марата. Его природная завистливость нашла выход в травле, мания величия осложнилась манией преследования, а болезненная нервность стала переходить в сумасшествие — сначала медленно, потом все быстрее. Вероятно, тяжелые страдания от накожной болезни сыграли здесь немалую роль. В последний год жизни он почти не спал, питался крепким кофе, да еще странным напитком — миндальным молоком, настоенным на глине. Писал он обычно в ванне и проводил в ней большую часть дня: теплая вода облегчала его мучения. Всем поклонникам Марата можно посоветовать простой опыт: прочесть одну за другой в старых комплектах «Друг народа» его последние статьи, — он требовал 260 тысяч голов контрреволюционеров, ровно 260 тысяч, не больше и не меньше (в начале революции «друг народа» был гораздо умереннее: настаивал только, чтобы на 800 деревьях Тюильрийского сада было повешено 800 депутатов с графом Мирабо посредине).
Однако он лишь
В характере Шарлотты Корде нет ничего женского и, быть может, ничего человеческого. Это моральная геометрия нам непонятна потому, что мы не привыкли подходить к людям с представлением о совершенных геометрических фигурах. Ей было двадцать пять лет. Вся ее жизнь, кроме одной недели, никакого значения не имеет. Но зато та неделя, 11—17 июля 1793 года, имеет бессмертное историческое значение. Шарлотта Корде приехала из нормандского городка в Париж для того, чтобы убить Марата. Это была теорема. Она теорему доказала самым совершенным способом, обнаружив поразительные качества
