С пересохшим ртом, спутанными волосами и шершавым от щетины подбородком, Дарден проснулся от боли ущемленного нерва в спине, что заставило его застонать и заворочаться в кровати, его восприятие мира исказилось, но на сей раз не из-за женщины. Тем не менее он смог определить, что солнце уже закатилось, и если раньше небо было серым от облаков, теперь его краски варьировались от черного до гнилого пурпура, а луна встала крапчатая и свет отмеряла неровными ломтями. Зевнув, Дарден повел плечами, с хрустом расправляя ущемление, потом поднялся и подошел к высокому, но излишне узкому окну. Отодвинув шпингалет, он распахнул обе рамы, чтобы впустить смешавшийся со сладкой вонью отбросов и жимолости запах приближающегося дождя.
Окно выходило на город, притаившийся в сложенных ладонях долины с венами притоков реки Моль. Вот где спят обычные люди, и снятся им не джунгли и сырость, и не похоть, питающая и истощающая мужские сердца, а тихие прогулки под звездами и толстые от молока котята и мягкое бормотание ветра на деревянных верандах. Они растят детей, и, без сомнения, среди них ходят не миссионеры, а настоящие священники, ведь они уже обрели веру. И верно, они (и подобные им в других городах) платят свою десятину, а взамен отсылают эмиссаров в дикие земли распространять слово Божие, и эти посланцы не более чем физическое воплощение их собственных надежд, чаяний и страхов, их упования, обретшие плоть. Такая мысль показалась Дардену печальной, тем более печальной, что (почему-то он мешкал облечь это в слова) если бы не избранное им призвание, он сам мог бы вести такую жизнь: осесть, погрязнуть в будничной рутине, в которой нет места пульсации джунглей, вторящей биению его собственного сердца. Энтони Толивер предпочел такую участь, уйдя из клира вскоре после окончания духовной академии.
Вокруг долины протянулась окраина, словно округлый след винно-красной вульгарной губной помады. Постоялый двор Холендера Барта стоял на ничейной земле между окраиной и долиной, в точности как исток бульвара Олбамут отмечал конец доков и начало самой Амбры. Именно здесь, а не в самом сердце города Дарден всегда чувствовал себя привольнее всего, даже в дни учебы в академии, когда был к себе суровее, чем самые набожные монахи-преподаватели.
На окраине кувыркались и выделывали коленца шуты, демонстрировали свою сноровку в обращении с младенцами и ножами (смешивая тех и других небрежно, точно яблоки и апельсины) жонглеры. Жизненные соки бурлили здесь, ликуя, и их бег еще более ускорялся за каймой окраины, где доблестные матросы бороздили реку Моль на баржах, джонках, фрегатах и немногих пароходах, короче, на всем, что не тонет и способно, не уйдя в ил, выдержать вес человека.
За рекой лежали джунгли, где этот бег превращался в безумную пляску. В джунглях скрывались существа, умиравшие, прожив один-единственный день, чья жизнь была сжата превыше разумения, так что Дарден, наблюдая их быстротечную смертность, ощущал, как час за часом, минута за минутой умирает его собственное тело, и это чувство не оставляло его, даже когда он лежал с потной жрицей.
Дарден постоял еще немного, давая ветерку омывать свое тело, остужая его, потом вернулся к кровати, обошел ее, чтобы повернуть выключатель лампы на тумбочке, и — але оп! — медяный свет, при котором можно читать. Упав на просевшую кровать, он сложил по-турецки ноги и открыл книгу на первой странице. И расправила крылья фантазия…
В какой-то другой комнате, в другом доме, быть может, в долине под ним, женщина, увиденная в окне, лежит в собственной кровати и при тусклом свете переворачивает те же страницы, читает те же слова. В прикосновении к бумаге было что-то эротичное, на влажные пальцы со страницы словно перескакивали разряды тока, порождавшие ту же дрожь, что и глоток из церемониальной чаши обрядового вина. Он ощутил напряжение в паху, но воздержался и не стал трогать себя. О, сладкая мука! Ничто в его жизни и вполовину не было столь упоительно, столь мучительно. Ничто в бравом диком мире за Молью не могло с этим сравниться: ни сплетающиеся змеями в танце женщины племени Сороки в вельде Франгипани, ни единственный, мучительный вскрик зимфидельской девы, вниз головой прыгающей в водопад. Не могла даже потная жрица перед наступлением лихорадки: ее с придыханием стоны во время их неловкой любовной игры были данью скорее сырости и вездесущей мошке, чем его опыту на этой стезе.
Дарден оглядел комнату. Какая она голая, а ведь он прожил целых тридцать лет! Вот его прислоненный к трюмо мачете с красной рукоятью, вот вещевой мешок с порошками и жидкостями от сотни тропических болезней, а рядом — его порыжевшие сапоги. Вот монеты на столе: в медяном свете золото кажется почти алым. Но что еще? Только чемодан с двумя сменами белья, пожелтевший и рваный диплом Морроуской Духовной Академии и дагерротипы матери и отца в их мимолетной молодости: отец еще не превратился в академическую вошь с апоплексической сеткой вен на щеках, глаза мамы еще не прищурились подслеповато в гнезде морщин, их взгляд еще не стал колким, как битые стекла, залитые кровью.
Как выглядит комната той женщины? Без сомнения, свежая и убранная, но не голая, о нет! Там есть кровать с белой москитной сеткой и место для стакана воды, и ее любимые книги на тумбочке, а дальше — белая с серебром каминная полка и зеркало, под ним — ее трюмо, до отказа наполненное ночными сорочками с оборками и дневными сорочками с оборками и эротично оборчатыми сорочками для сумерек тоже. Пудры и лосьоны, чтобы кожа оставалась белее белого. Вязальные спицы и мотки шерсти или знаки не столь дамских увлечений. Быть может, она завела котенка со сливочной шерсткой, чтобы он играл клубками. Если она живет с родителями, таковы, вероятно, границы ее мирка, но если она живет одна, то у Дардена есть еще три, четыре других комнаты, которые можно заполнять ее пристрастиями и антипатиями. Нравятся ей флирт и болтовня? Любит ли она танцевать? Ходит ли на балы? Что она подумает, читая книгу, на титульном листе которой стоит:
ПРЕЛОМЛЕНИЕ СВЕТА В ТЮРЬМЕ
Трактат, написанный братом Пиком
братом Челнодубинка
братом Старомавром
братом Сириным
братом Серым
и (к несчастью, заключенной в отдельном каземате, общающейся с нами посредством исключительно силы мысли) сестрой Ловчей
А на следующей странице:
ГЛАВА ПЕРВАЯ:
МИСТИЧЕСКИЕ СТРАСТИ
Самые мистические изо всех страстей те, что в ходу у водного народа в нижнем течении Моли, ибо хотя они хранят безбрачие и большую часть своей жизни проводят в воде, они достигают с подругами единения, способного ошеломить не столь возвышенных нас, кто приравнивает любовь к соитию. Разумеется, их женщины никогда не становятся объектами желания, ибо иначе утратили бы присущий им эротизм.
Дарден нетерпеливо читал дальше, ладони у него вспотели, во рту пересохло, — но нет, он не встанет за стаканом воды из-под крана, не сбросит своего напряжения, пусть оно горит, как должна пылать, читая эти самые слова, его возлюбленная. Ведь если он поистине миссионер, самого себя обращающий на путь истинной любви, то не может остановиться.
Снаружи по краю долины замерцали, заколебались фосфоресцентно-красные и голубые, зеленые и желтые огоньки, и Дарден догадался, что, наверное, полным ходом идет подготовка к Празднику Пресноводного Кальмара. Завтрашним вечером движение по бульвару Олбамут закроют на время парада, который выплеснется на прилегающие улицы, а с них — в остальной город. Вдоль бульвара зажгут свечки в абажурах из гофрированной бумаги, их свет станет походить на огоньки кальмаров, великих и малых, танцующих в полночных соленых волнах, которые с приливом входят в устье Моли. Торжества в честь сезона нереста, когда самцы ведут могучие битвы за самок и рыбаки на целый месяц отправляются
