конфискует оружие и перехватывает зверька так, чтобы тот не мог дотянуться до кожи зубами.
— Чёрт, — говорит Бакстер. — Я не знаю, что произошло. Ребята, никому ни слова, хорошо?
Хорошо, конечно.
Он исчезает.
Танго смотрит на меня.
— А пошли сегодня в кино, — вдруг говорю я.
Танго улыбается.
Бакстер звонит мне на мобильный в 11.05.
— Макс, я сворачиваю эксперимент.
Я кладу трубку и иду к Бакстеру.
В лаборатории светло и на удивление чисто. Мне непривычно видеть столько людей в этом помещении. Помимо Бакстера тут ещё человек десять. Кое-кого я знаю. Два человека одеты в военную форму. Бакстер в центре, он бегает между представителями комиссии и что-то им доказывает. Интересно, когда он успел мне перезвонить.
Никто не замечает, как я вошёл. Я обхожу эту толпу и смотрю сквозь прозрачный плексиглас. Мыши играют в войну. Нет, не играют. Мыши и в самом деле воюют между собой. Две армии — в курточках разной расцветки, с копьями и ножами сражаются на площади, на крышах домов, на узеньких улочках. На экране монитора — тоже сражение, только внутри, в комнатах. На крыше рейхстага белая в рыжие пятна мышь воздвигает тоненький флагшток с зелёным, в цвет формы, флагом. На неё набрасываются две мыши из противоположного лагеря.
— История человеческой цивилизации, — говорит пожилой мужчина в роговых очках, — это история непрекращающихся войн. Мне кажется, господин Свиридов только что наглядно это доказал…
Его перебивает толстый военный.
— И что из этого?
— Если допустить существование вот такой мышиной цивилизации, то…
Его голос теряется в звучном женском контральто.
— Я считаю, что это издевательство!..
Они перекрикивают друг друга, спорят о чём-то. Бакстер теряется в грохоте.
— Это может понадобиться в целях…
— Куда мы катимся?..
— Если сравнить с естественным природным поведением…
Я замечаю, что плексигласовые поверхности держатся в пазах и укреплены защёлками. Я подхожу к городу, отщёлкиваю четыре защёлки — по две с каждой стороны — и дёргаю один из листов на себя. Отпрыгиваю. Лист с падает вниз. Я отщёлкиваю застёжки следующего.
Мыши потоком бегут прочь из своего крохотного мирка в большой. На ходу они успевают обмениваться ударами. Чувствую резкую боль в ноге: одна из мышей вонзает топорик мне в лодыжку. Давлю зверька подошвой, продолжаю снимать панели.
Наконец, комиссия — весь этот паноптикум уродов — замечает, что происходит. Тётка в белой блузке с эмблемой «Гринписа» на массивной груди вопит: «Уберите их от меня!» Военный выхватывает пистолет. Плешивый мужичок в дорогом костюме забирается на компьютерный стол, откуда его тут же сбрасывает мужчина в роговых очках. Мыши бегут непрерывно. Они взбираются по ногам, добираются до лиц, колют, кромсают, грызут. Их агрессия уже не направлена друг на друга. Они нашли нового врага — более опасного, более интересного, более ненавистного.
Я бегу к выходу. В дверях сталкиваюсь с Бакстером. Он смотрит на меня дикими глазами и орёт:
— Зачем ты это сделал?
Я отталкиваю его и бегу к лифту. Мыши сочатся через дверь.
— Что ты сделал? — кричит мне вслед Бакстер.
История человеческой цивилизации — это история войн? Нет.
История любой цивилизации — это история войн.
Разумный лев будет грызть своих соплеменников ради того, чтобы ему досталось больше мяса убитой антилопы. Разумный гриф устроит кровавую диктатуру на свалке и будет выдавать отбросы пайками. Разумная свинья будет драться за право обладать корытом. Чёрт. По-моему, Бакстер всё доказал. Он хотел получить искусственный разум? Он его получил. Он не знал, для чего ему этот разум — это факт. Теперь у него есть результат. Разум — это страшно. Разум — это зло.
Хотя нет. Он получил не разум. Он получил цивилизацию.
Двери лифта расплющивают пытающуюся пробраться мышь. Лифт идёт наверх.
Интересно, сколько у Бакстера мышей? Интересно, что будет дальше?
Я — грамотный и спокойный человек. Рассудительный. Зачем я это сделал? Я и сам не знаю ответа на этот вопрос. Наверное, потому, что инстинкты сильнее. Инстинкты плюс цивилизация равно война. Я объявил войну. Разум пасует перед инстинктами. Равно война.
Танго, пойдём в кино. Там, кажется, фильм про восстание машин.
А потом плюнем на цивилизацию и поддадимся инстинктам.
Фотограф
Где-то там, в толпе, меня ищет Фотограф. Он протискивается между разгорячёнными телами, проталкивается, извиняется перед кем-то, но не прекращает искать меня. На его груди болтается «Лейка» 1954-го года, лучший в мире фотоаппарат; Фотограф никогда не променяет его ни на какой другой. Он наготове: едва заметив в толпе мою фигуру, моё лицо, он тут же начнёт снимать: один кадр, два, три, четыре — и так до окончания плёнки, щёлк-щёлк-щёлк до бесконечности. Потом он будет лихорадочно менять плёнку и снова щёлкать, и снова менять плёнку, и снова снимать.
Люди празднуют, люди бегают по улицам и радостно кричат, они подбрасывают в воздух мишуру, взрывают хлопушки с конфетти, толпа — такая разноцветная, шумная. Фотограф ищет меня в этой толпе, потому что не знает, как найти меня иначе.
Я родился в Берлине. Часть, к которой был приписан мой отец, базировалась в Германии в течение года, а потом её перекинули на территорию нынешней Молдавии. Тем не менее, пусть я и был совсем крошечным, я помню, как люди постоянно упоминали в разговорах какую-то стену. Спустя много лет я понял, что речь шла о знаменитой Берлинской стене, этом уникальном символе диктатуры. В Молдавии мы жили в течение одиннадцати лет, очень долго. А потом отец вернулся в Германию, и мы с матерью, конечно, отправились с ним. Стены уже не было. Германия была совсем другой.
Я родился гермафродитом. Это звучит страшно, но на самом деле всё зависит от грамотного отношения родителей и врачей. С раннего детства я знал, что я — не такой как все, и знал, что эту тайну никому нельзя выдавать. Чаще всего гермам делают операции почти сразу после рождения. И в 90 % случаев это операция по превращению герма в девочку. Конечно, гораздо проще отрезать рудиментарный член и организовать более или менее достойное влагалище, чем удалить все женские элементы и настроить мужское достоинство на нормальную работу. А потом у такой девочки возникает тяга к другим девочкам, потому что изначально она была задумана природой как мужчина, просто что-то пошло не так. Повторные операции по перемене пола для гермов почти всегда невозможны, по крайней мере, опасны. Человек остаётся несчастным на всю жизнь.
Мои родители поступили очень грамотно. Они разъяснили мне, что у большинства людей никакого выбора нет. А мне повезло: у меня есть выбор.
