трос продолжает разматыватся.
— Крепёж сорвало, — кричит Кайзер.
На стене укреплен металлический штырь, выкрашенный в красный цвет. Именно на такой, самый крайний случай. Кайзер сдёргивает штырь и втискивает его в щель между стеной и цилиндром. Цилиндр останавливается. Лицо Кайзера краснеет. Он держит примерно полтонны. Если он отпустит, то цилиндр сомнёт штырь, трос станет разматываться дальше и корабль пробьёт стену оранжереи.
Я хватаюсь за штырь, помогая Кайзеру.
— Ты не сможешь в одиночку отжать лепесток.
Я знаю. Там нужны два человека — в любом случае. Даже если Кайзер удержит эти полтонны хотя бы в течение нескольких минут. Хотя это вряд ли. На штыре — кожаные накладки для рук. С его помощью можно вращать цилиндр вручную, притягивая предмет к кораблю. В данном случае — отталкивая корабль от станции. Но на это сил не хватит даже у самого сильного человека.
Шут смотрит на меня внимательным собачьим взглядом.
— Шут, — говорю я.
— Он не удержит.
Нужно тридцать секунд. Мы успеем. Тридцать.
Я отпускаю рычаг. Говорю: иди сюда.
Шут подходит.
Возьми. Он хватается зубами за кожаную ручку штыря.
— Держи, Шут, — говорю я. — Держи.
Он знает эти команды. Очень хорошо знает. Держи. Возьми. Сторожи.
— Вперёд.
Кайзер аккуратно отпускает штырь. Шута тянет вперёд, но он упирается четырьмя ногами, его зубы прокусывают кожу ручки, он сопротивляется, но держит.
Мы бежим к шлюзу. Рычаги нашего лепестка — с правой стороны. Мы срываем аварийные печати и синхронно тянем рычаги. Мой идёт нормально, рычаг Кайзера застревает. Он виснет всем телом. Лепесток — тяжёлый, усилий одного человека не хватает. Раздаётся скрежет, лепесток открывается, сдирая краску с боковины станции. Щелчок: фиксация.
Если бы корабль сдвинулся ещё на метр, нам бы уже не хватило сил открыть лепесток: он бы упёрся, и всё. Его бы смяло.
Я лечу обратно — к тросу.
Шут не выдержал. Его втянуло, вмяло в щель между цилиндром и стеной, но он не отпустил зубы. Он ведь мог, мог, чёрт подери, отпустить, откатился бы назад, корабль бы упал, ну и чёрт с ним. Но Шут не отпустил. Он упирался всеми лапами — и этого усилия, его мизерного собачьего усилия, хватило, чтобы задержать падение на несколько секунд, которых нам так не хватало.
Отпусти.
Я вытаскиваю его из щели. Она гораздо уже, чем пёс. Его бока ободраны — одна сплошная рана. Челюсть неестественно вывернута. Но он дышит. И смотрит на меня налившимися кровью глазами. И дышит часто-часто.
Я несу его в рубку, за мной — Кайзер. Кладу Шута на стол, он скулит. С боков свисает мясо. По моим щекам стекают слёзы.
Через шесть минут магниты всё же сумели отключить. Через четырнадцать — я следил по хронометру — шлюз взрезали. Впереди бежал я с Шутом на руках, потом Кайзер.
В оранжерее в момент аварии находилось семьсот тридцать четыре человека. К моменту падения корабля успели бы эвакуировать не более двухсот. Пятьсот жизней.
— Врача! — кричу я, пробиваясь через техников.
Он здесь, врач, худой мужчина в техническом белом комбинезоне, с чемоданчиком в руке.
— Я врач.
— Лечи, — Шут ещё дышит.
— Я не лечу животных! — возмущается врач.
— Лечи, мать твою! — орёт Кайзер. — Этот пёс спас всю эту грёбаную станцию! Этот пёс, мать твою, зубами трос держал!
Он орёт что-то ещё, но доктор уже бежит впереди нас к портовой медчасти.
Мы влетаем в павильон, и я кладу Шута на операционный стол. Врач оборачивается и наклоняется над собакой. Ошарашенная сестра огромными глазами смотрит на животное.
Врач поднимает глаза.
— Это бессмысленно. У него все рёбра вдавлены внутрь. Если там есть хоть один целый орган, то это чудо.
Лечи.
— Он умрёт через несколько минут.
Лечи.
— Я только сделаю ему больнее.
Лечи.
От тона Кайзера холодею даже я. Врач судорожно наполняет шприц чем-то прозрачным и вкалывает псу.
— Обезболивающее, — поясняет он.
Потом берёт пинцет и склоняется над собакой.
Это была ошибка оператора станции. Это они неправильно задали координаты точки выхода. А расплатился Шут. Ошибка на пару километров — огромная ошибка в подобной ситуации. Я слышал, что кто- то пошёл за это под трибунал. Но я отказался давать свидетельские показания. Мне было просто плохо.
Шут умер через полчаса. Врач успел извлечь не меньше двадцати осколков рёбер — с одной стороны. Но кровь уже было не остановить. Он просто истёк кровью. Я не виню врача: он сделал всё, что смог.
Держи, Шут. И он держал. Тридцать секунд, пятьсот жизней.
В команде должно быть три человека минимум. Снижение расходов. Два человека.
И пёс. Мой пёс. Наш пёс.
Тридцать секунд. Пятьсот человек. Одна собака.
Я ушёл в отпуск через четыре месяца. У нас, пилотов, длинные отпуска, бывают и до полугода.
Однажды я шёл домой, срезая путь через мелкие переулки и наткнулся на подонков, которые мучили собаку. Это был большой пёс, помесь овчарки и чего-то дворового. Они накинули на него сеть и тыкали в морду горящим факелом. Он рычал, лаял, скулил и бился, но ничего не мог сделать: сеть была пришпилена к земле.
Не долго думая, я подошёл и со всей силы ударил одного из подонков сзади по почкам. Он повалился, как сноп, судорожно хватая воздух. Второй бросился на меня, и наткнулся носом на мою ногу, от его лица осталась кровавая каша. Третий убежал. Я освободил пса. У него были сломаны две лапы — перебиты, опалена шерсть, в одном месте до мяса, на боку чернела рваная рана. Унося скулящую собаку, я ударил ногой первого подонка, всё ещё лежащего на земле. По-моему, я сломал ему несколько рёбер.
Я выходил пса. Я назвал его Джокер, потому что он был очень похож на Шута. Они были одной крови. Он умный, сильный и здоровый, хоть и остался хромым на одну лапу на всю жизнь. Он верный.
И если когда-нибудь мне понадобится его помощь, если когда-нибудь я скажу ему: «Держи», я знаю, что он будет держать до самого конца — насколько хватит его собачьих сил.
Песня о любви к лошадям
