не в своё дело. Я видел, как он тайком приносил ей подарки и оказывал мелкие знаки внимания. Она принимала это как должное, но близко не подпускала.
Это свидетельство против Дылды, на самом деле. Они скажут, что он убил её из ревности. Дылда частенько уезжает из города на охоту, вряд ли у него есть алиби на то время.
Я бегу с толпой.
У нас в городе есть несколько деревьев. Самое большое — на отшибе, минутах в десяти ходьбы от границы города. Я понимаю, что Дылду волокут туда.
Впереди широкими шагами идёт Систей. Он возглавляет закон в городе, значит, он должен принять решения о казни убийцы. Собственно, оно уже принято.
Я оглядываюсь: Берта Хоспейна не видно. Может, он уже уехал?
Я не подумал о таком раскладе. Берт уезжает, а Систей находит ложного виновника. И погибает невинный человек. Но я не могу крикнуть, что всё знаю. Потому что мне никто не поверит.
Дылду бросают под деревом. Он силится встать, но он избит, и это непросто. Его руки связаны за спиной. Кто-то подводит лошадь.
Суд очень скор. Пока Дылду сажают на лошадь, пока надевают ему на шею петлю, а другой конец верёвки укрепляют на дереве, Систей оглашает приговор. Ветер дует в другую сторону, свистит, я не слышу половины слов.
— За убийство… Кэтрин Картер… супруга достопочтенного… Уиллис… — и ещё какие-то слова.
Уиллис — это, наверное, фамилия Дылды. Ирония судьбы: узнать фамилию человека за несколько секунд до его смерти.
Верёвка натягивается, с секунды на секунду лошадь пришпорят.
Я думаю, что Берт Хоспейн хотел уйти картинно. Он не мог себе позволить просто исчезнуть. Подсознательно он хотел, чтобы всё произошло так, как произошло.
Когда верёвка натягивается, раздаётся выстрел. Все оборачиваются, и я тоже. Конец верёвки болтается в воздухе. Дылда падает лицом вперёд.
Берт Хоспейн сидит на лошади, и в руке у него — револьвер. Это «Кольт» 38-го калибра. По бокам седла — сумки, на голове — широкополая шляпа. Лошадь — из конюшни Роджерсов. Вряд ли он украл её. Скорее всего, они разрешили забрать животное за всё хорошее, что он делал для них и для города.
— Дылда никого не убивал, — говорит Берт Хоспейн.
Толпа начинает роптать, к Берту проталкивается Систей.
— А кто убил? — кричит он. — Кто?
Я смотрю на Хоспейна во все глаза. В какой-то момент я встречаюсь с ним взглядом.
— Я убил, — говорит Хоспейн и трогается с места.
Это красивая картина.
Он едет через толпу, молча, высокий, статный, в широкополой шляпе, с револьверами на поясе. Он едет медленно, и толпа расступается перед ним, перед этим хорошим человеком, никогда ни в чём не отказывавшем, принесшим в город свет и доброту. Он едет через толпу, и все молчат, и просто провожают его взглядами.
Так он и едет, и удаляется, и спина его становится меньше и меньше.
Так он и едет вплоть до тех пор, пока старик Картер не вскидывает своё старое ружьё и не всаживает ему в спину заряд свинца.
Тринадцать
Меня зовут Вуф. Моё имя неудобно произносить, я знаю — будто выдыхаешь с пришепётыванием. Сложно сказать, откуда оно появилось. Может, мне дала его бабушка. У неё была шаркающая походка, её длинная нижняя юбка волочилась по земляному полу, а правый глаз всё время слезился. Больше я ничего о ней не помню: мне было всего два года, когда она умерла.
Может быть, имя дала мне мать. Мать пережила бабушку ещё на пять лет. Я помню материнские руки — грубые, испорченные постоянным копошением в земле. Я знаю, что все дети помнят материнские руки, что это звучит как штамп, но ничего не поделаешь. Руки — это первое, что приходит мне в голову. Она прижимает мою голову к своей широкой юбке этими грубыми, жёсткими руками, а мне как-то неуютно, я стремлюсь вырваться, но она сильнее меня, и у меня ничего не выходит. Конечно, я помню её волосы — густые, чёрные, заплетённые в три косы, которые, в свою очередь, снова заплетены в косу. Эта коса из трёх потоков доходила почти до земли. Однажды она начала терять волосы, они становились жидкими и блеклыми, она бледнела и худела, всё меньше двигалась, почти не выходила из дома, а потом — умерла.
Может быть, имя дал мне отец. Он погиб на охоте через три месяца после смерти матери. Я видел, как он погиб. Он вскинул ружьё, целясь куда-то в заросли. Я не заметил никакого движения, но отец никогда не стрелял впустую. Если он целился, значит, там было животное. Он выстрелил, и в этот момент из кустов выскочил кабан. Кабан был совсем небольшим, но с обеих сторон уродливой морды он нёс по клыку, а в его глазах жили настоящие маленькие дьяволы. Отец не успел выстрелить во второй раз и упал с распоротым животом. Кабан отошёл от поверженного противника и посмотрел на меня. А потом развернулся и убежал.
Я бросил отца в лесу и пошёл за подмогой. В голове моей было ясно, слёзы не текли из глаз, я был спокоен, как может быть спокоен разве что мертвец. Когда я привёл на место смерти отца людей, от его трупа оставался только обглоданный скелет, даже, можно сказать, отбеленный. «Муравьи», — сказал кто- то, и в течение долгого времени я почему-то был уверен, что отца убили муравьи. Кабан на много лет вперёд исчез из моей памяти.
Но всё это не слишком важно.
Я прожил в Альпике всю свою жизнь. Я окончил нашу маленькую сельскую школу, потом выучился на плотника. Про школу стоит сказать несколько слов. Моего первого учителя звали Марко Алли. Он был высоким и измождённым. Он рассказывал материал так, будто невероятно устал от всех этих исторических личностей, грамматических правил и патриотических идей. Он умер, когда мы учились в четвёртом классе. Просто в один день не пришёл в школу. Мы радовались, что занятий не будет, а когда нам сказали, что Алли уже нет, нам стало стыдно. Его сменила Рубинья Крага, женщина лет пятидесяти, коренастая и сердитая. Под её «началом» я и доучился до окончания школы. Она давала ровно столько информации, сколько нужно было по продиктованной ей откуда-то «сверху» программе. Если Алли мог отвлечься и показать нам, к примеру, какой-нибудь химический опыт с фейерверком и изменением цвета жидкости, то Крага, которая знала, что никакой химии в сельской школе быть не должно, попросту выбросила все пробирки и вещества из каморки покойного учителя.
Плотницкому делу меня учил мастер Буг. Мощный старик с густой белой шевелюрой и окладистой бородой, заплетённой в косу, он гонял нас, двоих подмастерьев, с утра до вечера. Под его руководством я стал хорошим плотником. Мои руки легко управлялись с любыми изделиями — от грубых столов до тончайших деревянных украшений, например, серёжек. Буг хвалил меня и иногда — тайком от второго подмастерья — поил клюквенным самогоном собственного изготовления. Мне не нравился ни вкус, ни запах этой жидкости, от неё жгло язык и слезились глаза, но старика надо было уважить, в его видении это была довольно высокая степень доверия.
Однажды Буг позвал меня и сказал, что мне уже не нужен учитель. Всему остальному может научить только практика, причём самостоятельная. Буг подарил мне набор инструментов и свой старый верстак. Я перетащил его в дом, оставшийся после смерти родителей. Буг хотел, чтобы я побродил по свету, посмотрел, что делают плотники в других деревнях и даже в городах, но я остался в Альпике. Конкуренции
