Но все это было — Лара, быстрые ее вопросы и неловкие поцелуи, не принесшие радости. Было…
И что же? — спрашивал себя Ильин. Значит, надо было буркнуть Иринке «Доброй ночи!» и поставить раскладушку на кухне? И хотя раскладушка выглядела нарочито глупо, он продолжал спорить сам с собой, как будто боялся, что эта первая ночь в Москве способна вытрясти из него все, что он пережил и передумал там, — и Гомера, и недовольство упитанным человеком в феэргешных очках, и боль, о которой нечего дискутировать, а надо хоть один раз почувствовать…
— Ты почему не спишь? — спросила Иринка.
— Я сплю, сплю, — ответил Ильин, дотронулся до жены и уснул.
Будильник, утро, душ, гренки, Милкины косички, глупейший, какой-то допотопный Андрюшкин ремень… Мелькает халатик, жужжит бритва.
— Иринка, мне надо поговорить с тобой.
— Обязательно, ты только скажи, в каком направлении мне думать.
— В направлении меня, — сказал Ильин смеясь. Набрал по телефону 100 и услышал: 8 часов 28 минут.
До конторы было недалеко, и Ильин, как всегда, шел пешком. Сегодня вся служивая Москва была на улице, даже большие начальники отказались от машин: после мартовской кутерьмы, холодного дождя вперемежку со снегом, вдруг стало тепло и сухо.
Все было прекрасно в это утро: и сама Москва, и сизый асфальт, уже успевший высохнуть, но еще не успевший размякнуть, веселый уличный шум, тот особенный московский шум, когда невозможно различить, кто с тобой поздоровался, а кто тебя обругал, справа перекличка на электрогрелки, слева — на «Доброго человека из Сезуана», наспех брали марки с юбилейными портретами, газеты, пирожки, эскимо, мимозы, хлопали двери телефонных кабинок, сговаривались, пересмеивались, поздравляли с наступающим, хотя до праздника было еще далеко, выпрашивали двушки, и все это двигалось и перемещалось — мимозы, пирожки, двушки, а по реке шел свежевыкрашенный пароход, разгоняя случайные льдинки.
Ильин сердился на себя за то, что никак не может сосредоточиться, а подумать есть о чем, и именно сейчас, на свежую голову, но серьезные мысли все не шли, и он только глазел по сторонам, чувствуя себя частью этого бурного весеннего потока.
А ведь он умел сосредоточиваться на важном. В конторе говорили, что он мастер развязывать узелки, но сейчас ни один узелок не развязывался. Он попробовал прокрутить пережитое: Лара, «боль лечит», студенческий дискуссионный клуб, старый Джаббаров, который начал новую жизнь в сорок три года, и умнейший Каюмов, глядевший на Ильина поверх рисового вулкана. Прокрутить эту ленту ничего не стоит, но разобраться невозможно, нет никакой монтажной связи.
Он зашел в автомат и позвонил Саше, на заводе начинали в восемь. «Приезжай ко мне после работы». — «Почему из автомата?» — «Ну, почему, почему: поговорим…»
Теперь стало проще — один узелок можно было не трогать до встречи с приятелем. И покатился обычный день. После командировки дел накопилось уймища. Мстиславцев пустил веселый слух, что Ильин изменился до неузнаваемости, из всех отделов потянулись взглянуть на него, и все спрашивали, почему он не в камилавке и привез ли соленые орешки, ах, не сезон, ну-ну…
Касьян Касьянович вызвал его почти сразу и сказал не здороваясь:
— Выиграл хорошо и чисто. Первый о тебе спрашивал, хочет разговаривать. Ну, позиция ясная: зачем сливать, ежели через год все равно разольют.
Но под конец рабочего дня он снова вызвал Ильина:
— Так что у тебя?
— Терпит до завтра, — сказал Ильин. — Личное.
Касьян Касьянович засмеялся:
— Значит, я все-таки угадал. Черные очки надевай, когда вызываю.
Саша приехал в шестом часу, слонялся по коридору, перечитал полдюжины стенных газет и наконец засел в буфете.
Ильин считал Сашу неудачником. Да так оно, наверное, и было. Предсказывали человеку немыслимые высоты, а все кончилось каким-то зачуханным заводиком, где Сашу не бог весть как и ценили. Ему бы высчитывать траектории для спутников, а он планировал болты и гайки. И в личной жизни Саше не везло. Первая жена оказалась просто шлюшкой, а Люся — умница и очаровательная женщина, с которой Ильин когда-то вместе учился на юридическом, — была очень больна и часто лежала в больнице. За последний год — трижды. Туберкулез, кровохарканье. Похоже, человек обречен. И вечно Саша обедал в дрянных буфетах, пальто носил одно и летом, и зимой, но не унывал, и тягостно с ним никогда не было.
Ильин пришел в буфет, когда Саша приканчивал картофельный салат.
— У тебя вид, как у городничего, — сказал он Ильину. — «Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить пренеприятное известие…»
— На это еще как посмотреть, Саша…
— Давай выкладывай, я сегодня тороплюсь.
— Здесь? А, впрочем, почему бы и нет? Пока Мария Григорьевна перемоет всю посуду… — Ильин покрутил головой, посмеиваясь над жалкой декорацией: чахлая пальма, розовенькие клееночки, стойка с дежурными пончиками и хеком. Он никогда здесь не обедал, у Марии Григорьевны была неплохая скатерть- самобранка, на которой кормились сотрудники по списку, утвержденному, как говорил Касьян Касьянович, «до рождества Христова».
— Саша, я хочу уйти из конторы, — решительно начал Ильин. — Постой, постой, — продолжал он, хотя Саша молчал. — Я понимаю твой вопрос. Ведь мне, как говорится, здесь не дует. Да, да, вы все, и ты в том числе, так думаете. Но, может быть, как раз и нужен сквозняк?
— Сквозняк? — переспросил Саша. — Это что-то новое у тебя или… очень старое. Но уж если покидать Ясную Поляну, то хоть по крайней мере иметь под рукой железнодорожное расписание.
— Не остри, — сказал Ильин, очень недовольный Сашиным ответом. Он понимал, что его решение уйти из конторы не будет встречено сочувственно. И в самолете, и ночью он думал, что впереди объяснение с Иринкой, совершенно к этому не подготовленной, и с Касьяном Касьяновичем. Тот уж тем более ни на какой «сквозняк» не откликнется, но Саша… — Извини, — сказал Ильин, — но я как-то не думал, что ты начнешь дурачиться: Ясная Поляна и все прочее. Для меня это слишком серьезно.
— Не знаю, чего ты ждешь: возражения или поддержки, — сказал Саша. — Если возражений, то вот что я скажу: ты талантливый аппаратчик. И не ищи в этом слове ничего для себя обидного. Аппарат — это не ругательство. Современное общество не может существовать без хорошо налаженного учрежденческого аппарата. Да и положение твое здесь… Это не то что моя Люся, которая столько лет корпит в своем НИИ: вам полагается двадцать четыре дня отпуска, а вам не полагается… Ты же здесь… фигура!
— А ты подумал, как
— Так, значит, нужна моя поддержка? Пожалуйста. Ты человек честный и, однажды спросив себя: а могу ли я продолжать дело, которое мне не по душе? — ответил: может быть, и могу, но не должен. Аплодисменты. Горячее одобрение всего зала.
— Неужели же я ни для чего больше не гожусь? — спросил Ильин тихо, потому что вошла буфетчица с чистой посудой и стала убирать стойку. — Что, если попробовать себя в адвокатуре? Разве ты не помнишь, как мы мечтали… Я — об адвокатуре, а ты…
— Ну, меня ты оставь, — сказал Саша. — Я всем доволен. А вот буфет сейчас закроют.
Вышли на лестницу, Ильин вызвал лифт и сказал:
— Конечно, ты прав. Ничего обидного в слове «аппаратчик» нет. Вот я съездил в Среднюю Азию, выиграл дело для конторы. Но другой бы тоже выиграл. Заводу тут податься было некуда, эти деньги давно наши… — И пока они спускались в лифте, и потом, внизу, в пустом вестибюле, Ильин развивал свою мысль, что и Мстиславцев бы выиграл: дело бесспорное. — А если я буду защищать человека, понимаешь, человека, а не учреждение, то это перевернет и мою собственную жизнь.
В это время пришла дежурная машина, и Ильин сказал: «Поехали!»
— Но я не домой, я к Люсе.
— Садись, садись, — сказал Ильин, заталкивая Сашу в машину. — Как она?
— Было совсем плохо, а эти дни, кажется, лучше, но кровохарканье, ничего не могут поделать. Она
