Сторицына.
— Аржановский клиент?
— Вот именно. И Аржанов намекает, что это оговор.
— А вы так уж уверены, что ваш этот самый Калачик говорит правду, только правду и ничего, кроме правды? Ведь он все-таки жулик… Ой, Женя, голубчик, эскимо привезли, бегите!
Пахомова с наслаждением ела мороженое, похваливала: «Нигде в мире такого не найдешь!..»
— Ну что вы, Женя, надулись? Аржанов очень опытный юрист, и уж если он считает, что его клиента оклеветали, значит, чувствует слабость вашей позиции!
— Схема моей защиты…
— Схема защиты? Это уже серьезный разговор. Давайте обсудим. И не в парке. Позовем мушкетеров, ну Федореева, конечно, Аржанова надо послушать…
Но из этого ничего не вышло.
Первым засверкал улыбкой Федореев:
— Меня прошу извинить: вызывают в райком.
Все знали, что Федореева никуда не вызывают, но всякий раз, когда он не хотел встревать в какое- нибудь дело, появлялся либо райком, либо президиум коллегии или еще что-нибудь в этом духе.
— Может, ты и меня, Варя, отпустишь? — сказал Слиозберг. — Давно пулечку не гоняли, а сегодня как раз навертывается…
— На все четыре стороны!
— Ну уж сразу на все четыре! У тебя, Варя, испортился характер.
— Давайте начнем, — предложил Васильев. — Семеро одного не ждут…
— Неудобно без Аржанова, — сказал Ильин.
— А вы думаете, что он сделает так, чтобы вам было удобно? — спросил Колтунов. Он сидел в дальнем углу приемной за шахматной доской и, держа перед собой газету, решал задачу — мат в три хода. — Там уже все обдумано и решено: Калачику — лет …надцать, а Сторицыну — общественное порицание…
— Все бывает, Костя, — примирительно сказал Слиозберг. — Может, и оговорили этого Сторицына. У меня был аналогичный случай. Тоже защищал по девяносто второй, ну не такую шишку, как Сторицын, но тоже человека известного. Дело инженера Яковлева. Может, помните?
— Как же, как же, — сказал Васильев. — Артель полотеров — это звучит гордо!
— И не полотеры, а фармакологи. При чем тут артель? Яковлев человек замечательный, воевал, тяжелое ранение, после войны учился… Ну, не Спиноза, — так он себя за Спинозу и не выдавал. Фармакология. И завелся у них там жулик. Яковлев ему абсолютно доверял. Всю финансовую сторону, и печать, и бланки. В результате чего этот жулик… Э, черт, фамилия выскочила.
— Неважно… — сказал Ильин нетерпеливо. — А в чем дело?
— Оболгал он моего Яковлева, как хотел: чуть ли не при всех они там делились…
— А цель, цель какая?
— Ну, цель… Какая у жулика цель… Мол, один из многих. Да я тогда особенно и не задумывался. Вижу только, что мой Яковлев по уши в грязи, ну и тяну его из этого болота. И помощника в этом деле нашел. И знаете кого?
— Прокурора, — спокойно сказал Колтунов. — Ты, Миша, об этом уже третий раз рассказываешь…
— Так не рядовой же случай, — отбивался Арамис. — Прокурором тогда сидел Якушев. Как начал перекрестный!
— А не пора ли нам? — спросил Васильев.
И в это время позвонили от Аржанова: простудился, ларингит.
— Вот и хорошо, у меня как раз мат королю обнаружился, — подвел итог Колтунов и смешал фигуры на доске.
На следующее утро Ильин снова поехал в тюрьму. Обычно он начинал с Калачиком шутливо: «Ну-с, Аркадий Иванович, сегодня нам предстоит обсудить эпизод с достопочтенным банно-прачечным комбинатом». Или: «Привет от супруги!»
Сегодня вся эта шутливая благостность была снята. Ильин коротко поздоровался и сразу стал листать бумаги. Калачик деликатно молчал. «Пора наконец начать разговор», — думал Ильин. Но что сказать? На любой вопрос о Сторицыне Калачик вправе ответить, что обо всем он уже поведал следствию и что у Сторицына есть свой адвокат. В который раз Ильин бесцельно перебирал знакомые бумаги…
— Вы какой эпизод ищете? — спросил Калачик, ласково глядя на Ильина.
— Я? Этот… когда вы… то есть когда цех…
— А ведь бумаг нам с вами вроде больше и не нужно, — сказал Калачик негромко.
— Не нужно? Почему? Ах, этих-то… — и он снова стал листать материалы предварительного следствия.
— Не нужно, — твердо сказал Калачик. — Нужно поговорить.
— Вы что-нибудь хотите сообщить мне дополнительно?
— Нет, я свое все сказал.
— Полное чистосердечное признание?
— Именно так, Евгений Николаевич. Это я давно решил. А вы сегодня за что на меня сердитесь?
— Я?
— Вы, Евгений Николаевич.
— Как-то криво у нас пошел разговор. Я считаю, что нам пора решить вашу линию поведения на суде. Ведь уже скоро. Собственно, я за этим и приехал.
— А потом взглянули на меня и засуетились?
Ильин пожал плечами:
— Не выдумывайте, пожалуйста…
— А я не выдумываю. Это вы меня выдумали, Евгений Николаевич. Почтенный старец, вина не пьет, и по пятницам только постное…
— Какой все-таки вздор, — сказал Ильин.
— Нет, это не вздор. Хотите святого защищать, которого черт занес в монастырскую суму? Веничек, сторожка-развалюшка. А я жулик, Евгений Николаевич. Самый обыкновенный жулик, расхититель социалистической собственности, вор. Такого и защищайте.
— Ну, положим, насчет сторожки-развалюшки — это ваши слова, — сказал Ильин. — Сами и подыграли!
— Ну, может быть, — охотно согласился Калачик. — Жулик, он всегда немного артист. И не хочешь, а то здесь, то там, знаете, этак ручкой… Без этого нам нельзя.
— Хорошо, хорошо, — сказал Ильин. — Допустим, все так. Но для меня самое важное, что вы человек, который помог следствию, не пытался ничего запутать, скрыть или дать ложные показания. Ваше раскаяние…
— Раскаяние? — переспросил Калачик. — Слово какое-то уж очень сильное. Может быть, все-таки лучше не раскаяние, а признание? За мной там целый хвост жуликов, и все будут каяться…
— Не все, — сказал Ильин. — Сторицын, например, отнюдь нет. Кстати, у вас, кажется, была с ним очная ставка.
— Почему же «кажется»? Все в деле отражено. Ну, не признал Сторицын, так ведь правильно сделал, что не признал. Как вы думаете?
— Правильно или неправильно защищает себя Сторицын, это сейчас дело его адвоката.
— Вот и опять вы на меня сердитесь! А вы бы лучше спросили меня попросту: слушай, Калачик — я, кстати, привык, чтобы меня на «ты», — слушай, друг любезный, Сторицын, он что, на очной ставке придурка из себя корчил, или, может, ты на него все, как на мертвого, валишь?
— Нет, ваши показания вполне убедительны. Руководителем цеха все-таки был Сторицын, а вы были в его подчинении.
— Научил-то его я… Впрочем, если вам так нужно для линии: он — руководитель, а я — лицо подчиненное… Но для такой линии вам уверенности не хватает. А это такая штука, что без нее ни за одно
