Асадулла Хабиб
Биби Карбас
В крохотных деревушках, едва насчитывающих двадцать-тридцать дворов, времена года сменяют друг друга тихо и незаметно: приходит и уходит весна, за ней лето, и вот уже наступила осень. Однообразную череду восходов и закатов оживляет лишь кудахтанье кур да пение молодых петушков, пробующих голос. А по ночам устраивают концерты голодные деревенские псы, и долго их заунывный вой тревожит сонную тишину под темно-синим небом.
С самого утра у мечети собираются деревенские старики. Усевшись рядком у стены, они греются на солнышке, дремлют или бреют друг другу головы и бороды. Они часами толкуют о том о сем, посмеиваясь дребезжащим смехом. Глядишь — солнце уже высоко, а они все сидят, клюют носом, то погружаясь в сон, то, просыпаясь, как ни в чем не бывало, продолжают разговор.
Молодые дехкане уходят в поле с первыми лучами солнца. Подбитые гвоздями грубые крестьянские чаруки твердо ступают по дороге. Женщины и девушки весь день сушат кизяк, пекут лепешки, ткут половики и паласы. Дети возятся в песке или, собравшись гурьбой, гоняются за собаками и швыряют в них камнями.
В такой глуши люди падки на все необычное. Каждый словно ждет, чтобы наконец нарушилась монотонность жизни.
И вот с некоторых пор в этой деревеньке начало происходить кое-что новое. Первые лучи солнца еще только касались верхушек войлочных юрт, а по улице уже брела тощая рыжая кляча, нагруженная пестрым старьем — поношенными платьями, рубашками, брюками, куртками, пиджаками. Старики, женщины и дети — все те, кто оставался днем дома, — тотчас окружали ее плотным кольцом и начинали перебирать старые вещи, трясти их, критически осматривать со всех сторон. Каждый, прежде чем купить что-нибудь, без конца выбирал, примеривал, спорил и торговался до хрипоты, а потом нередко так ничего и не покупал. К полудню рыжую лошаденку и невысокого смуглого парня, ее хозяина, сопровождала целая толпа. А когда старьевщик покидал деревню, многие некоторое время шли за ним по дороге в город. А потом долго стояли, глядя ему вслед, и каждый надеялся, что скоро снова его увидит.
Как-то раз, когда смуглый старьевщик и его кляча, окруженные по обыкновению оживленной толпой, медленно брели по деревне, на них со старого полуразвалившегося дувала злобно смотрела сгорбленная старуха, закутанная в белую чадру. Она сердито щурила подслеповатые глаза, что-то угрожающе бормотала, сердито фыркала, всплескивала руками. И даже слезая с дувала во двор, она продолжала ругаться сквозь зубы, поминая Даджала и его осла[1].
Вот уже двадцать лет старуха жила одна-одинешенька в лачуге, стоявшей посреди просторного двора за старой глинобитной стеной. В деревне ее прозвали Биби Карбас, что значит Бабушка Холст, потому что она была искусной ткачихой и всю свою жизнь ткала холсты.
Последние месяцы Биби Карбас совсем лишилась покоя и нигде не находила себе места. Она часами сидела на дувале, поджав одну ногу под себя, а другую свесив внутрь двора, и бормотала, бормотала, возмущаясь и бранясь.
Жители деревни теперь покупали одежду у старьевщика, а холсты у старой ткачихи пылились на полке. Каждый раз, когда взгляд Биби падал на эти семь кусков холстины, ее будто жаром обдавало, и, сдернув с седой головы платок, она воздевала костлявые руки к прокопченному потолку и вопила «Алла!» и призывала на голову своих супостатов все мыслимые немочи и беды.
Однако смуглого старьевщика и его верную клячу не брали никакие болезни и не страшили ни дождь, ни буран. Они каждый день появлялись на деревенской улице, и начинался шумный торг. Потом парень забирал крестьянские денежки и возвращался в город и не подозревая о том, что ему в спину впиваются горящие ненавистью глаза и тысячи самых страшных проклятий летят ему вслед.
В этот день старьевщик приехал в свое обычное время. Торговля шла особенно бойко, он продал одежды больше, чем всегда, пересчитал выручку, спрятал деньги в кошелек и уехал. Биби Карбас уже слезала с дувала, как вдруг с соседской крыши донесся девичий голос:
— Что это ты, бабуся, сиднем сидишь, никуда не выходишь, точно наседка на яйцах? Цыплят, что ли, собралась выводить? Не зайдешь ни к кому, не спросишь ни о чем! Ай-ай-ай!
Биби посмотрела на крышу, увидела в руках соседки свернутое платье. («От того, от супостата!» — подумала она) и выставила кулак, оттопырив большой палец[2]:
— Тебя не спросили! Не к кому мне ходить, одна я на свете... Что за времена настали, господи прости! Ни тебе благодарности, ни тебе уважения. Все вокруг ополоумели, только и знают, что наряжаются в заморское старье! Где стыд, где совесть у людей? Это ли не позор? Работают, работают, гнут спину, собирают по грошику, а потом — нате вам! — напяливают на себя рвань с плеча неверных кафиров! И хоть бы нужда была! Вон у меня семь кусков холста на полке истлело! Нет, спятили вы все, да и только! Иль змея вас в голову ужалила? Бывало, я вас с ног до головы одевала, а теперь, хоть я живи, хоть помри — вам все равно!
Сановбар — так звали соседскую девушку — перебежала с крыши на стену, спрыгнула вниз, поднесла купленное платье почти к самому носу старухи и задорно проговорила:
— Глянь-ка, бабуся! Ты свой холст по семь рупий за кусок продавала! А я вот это платье готовенькое купила за десять!
Она залилась смехом, словно тысяча склянок рассыпались на мелкие осколки, и продолжала:
— Говорят, если каша солона, то и слепой заметит! Ну вот и скажи, что дешевле обходится: твой холст или заграничные тряпки?
Старуха отодвинулась, поджала губы и сказала растерянно:
— Вах! Вах! Рада лиса, что гриб нашла! Дочка кожевника Курбана польстилась на чужие обноски! Ну что же, носить тебе не износить! А теперь убирайся! Где уж мне разговаривать с такой языкастой девчонкой!
Бормоча что-то себе под нос, она пошла к дому. А Сановбар, взобравшись на дувал, крикнула ей вслед, выпятив подбородок:
— Делать нечего, бабуся! Придется тебе сломать свой станок, а холсты раздать нищим! Пусть помолятся за упокой души праведников!
В вышине плыло легкое пушистое облачко. С крыши дома Биби Карбас вспорхнула черная стайка скворцов, вспугнутая Сановбар. Биби Карбас стояла в печальном раздумье. Смех и голос соседки все еще звучали у нее в ушах.
Потом, совсем сгорбившись и волоча по земле край белой чадры, она медленно пересекла двор, подняла топор и остановилась на пороге закопченной каморки, служившей ей мастерской. В полумраке смутно вырисовывались очертания ткацкого станка. От потолка до самого пола тянулись ряды туго натянутых ниток. Сквозь них едва можно было различить станочную раму, камни-грузила, большие деревянные шпульки, челнок. Взгляд старухи некоторое время переходил с одного предмета на другой, подолгу задерживаясь на каждой знакомой мелочи. Руки ее сами собой разжались. Топор громко стукнулся о порог.
Биби Карбас, казалось, приняла какое-то решение. Она уложила косы в длинную сетку за спиной, повязала голову черным платком, надела выходные шаровары и, укутавшись в старую заплатанную белую чадру, вышла на улицу.
Пройдя несколько кривых улочек, старуха остановилась у дома деревенского богача Давлат-бая, подняла с земли камень и постучала им в большую крепкую калитку, обрызганную по краям кровью жертвенного барашка[3]. Через несколько минут калитка отворилась, и Биби, едва перешагнув через порог, принялась причитать на весь двор:
— Что же это делается! Совсем разорение, да и только! Верно говорят: за дешевым гоняться — в накладе остаться! Дешевый-то товар дешев не без причины, а дорогой дорог не без мудрости... Вы только подумайте! Пять купленных кофт — и ни одной целой! Плакали мои денежки! Пятьдесят афгани как на ветер
