Наблюдая за всеми, я испытывал такое чувство, что и сам являюсь объектом пристального внимания, что, конечно, было не так, но тишина, полумрак, поскрипывание отсыревшей мебели — все это держало меня в постоянном напряжении. Я бесцельно слонялся по квартире среди каких-то выставочных сувениров, устаревших безделушек, претенциозных портретов целых поколений промышленников и судей. Я точно улавливал и различал стойкий запах Элен; а от легкого запаха Аньес и от желания мне становилось дурно. Эти меланхолические комнаты были как бы специально созданы для любви. Я не узнавал самого себя, ведь мне уже пришлось немало пострадать из-за женщин. Мои мечты о работе так и остались мечтами. Каждый день я коротал время в ожидании обеда, когда вновь должен был встретиться с сестрами. И встречи эти, между прочим, не были веселыми. Обе сестры едва обменивались несколькими словами, а когда одна из них обращалась ко мне, другая слушала так внимательно, что мне становилось не по себе. Элен почти не притрагивалась к еде.
— Ну скушай хоть кусочек паштета, — уговаривала ее Аньес.
Но Элен питалась только хлебом, картофелем, словно мясо, консервы и сыры, в изобилии стоявшие на столе, были отравлены. Кроме того, аппетит Аньес, казалось, внушал ей отвращение. Чтобы хоть как-то рассеять это ставшее привычным молчание, я начал рассказывать всевозможные истории из лагерной жизни. Иногда приходилось отвечать на вопросы, касающиеся не только моего детства, но и всей жизни, и тогда я чувствовал себя как на углях: вынужден был лгать, изворачиваться, а это всегда меня тяготило. К счастью, Элен никогда не пыталась докопаться до истины. Она вполне довольствовалась тем, что я здесь, рядом с ней, и всецело от нее завишу. Аньес же, наоборот, находила какое-то непонятное удовольствие, изощряясь в своих расспросах, причем делала это с подчеркнуто фамильярной небрежностью, бесившей Элен, которая явно не одобряла повышенного интереса своей сестры к моей персоне.
Как-то утром, едва наши губы разъединились, Элен резко и неожиданно спросила меня:
— А чем вы тут занимаетесь, когда я оставляю вас наедине?
— Так… ничем… Болтаем о том о сем.
— Поклянитесь, что вы сразу же скажете мне, если она…
— Если она — что?.. Чего вы опасаетесь?
— Ах, Бернар, я просто сумасшедшая… Она так хороша и молода…
Дверь прихожей слегка скрипнула; Элен отошла от меня и радостно добавила:
— Бернар, я думаю, вам следовало бы пойти немного прогуляться. Ведь вы теперь человек свободный.
Это была совершенная ложь, так как из узника я превратился в затворника.
Город походил на квартиру Элен — таинственный, полный вязкой тишины, где все же на каждом шагу чувствовалось чье-то незримое присутствие. Выбравшись сизым зимним утром на улицу, я тут же терялся в узких переулках, где, словно сновидения, роились клубы тумана. Я то выходил на пустынные, мокрые, пахнувшие стоячей водой и подгнившими сваями набережные Соны, то поднимался по ступенькам улочек, которые никуда не вели. Как-то сразу проглянуло солнце, и я увидел Рону. Повеяло раздольем.
Прибывающая вода с силой накатывала на берег, а над волнами парили чайки. Меня охватило безумное желание уехать, всколыхнуло, как лодку, прикованную цепью к причалу, колеблющуюся и влекомую порывами волн. Но моя нынешняя жизнь была там, между двумя сестрами, увивающимися вокруг меня… А может, это я увивался вокруг них?
Я поспешил вернуться. С каким-то болезненным чувством вошел я в торжественную анфиладу пустынных комнат и услышал, будто эхо призрачной страны, хрупкий стон насилуемого рояля.
Я попытался приучить Элен к ласкам другого рода и противопоставил нежность резкости наших первых объятий. Сначала она поддерживала игру и уже готова была забыться, но вдруг остановилась и, вцепившись мне в плечи, стала внимательно всматриваться в темноту за моей спиной…
— Нет, Бернар… Она сейчас войдет.
— Но в конце-то концов! — не выдержал я однажды, уже теряя терпение. — Чего вы, в сущности, опасаетесь? Аньес прекрасно знает, что вы любите меня.
Подобное предположение, казалось, до смерти напугало Элен.
— Да, — согласилась она, — я думаю, Аньес знает. Но я не хочу, чтобы она узнала, что я люблю вас именно так.
— Но, Элен, существует лишь один способ любви.
— Я не хочу, чтобы она меня видела. Ведь она еще ребенок!
— Ребенок… Но уже лишенный иллюзий.
— Да нет же! Просто она больной ребенок, Бернар. Я даже не осмеливаюсь рассказать ей о наших планах, до такой степени боюсь ее ревности… Ведь это я воспитала ее, эту малышку.
Она вновь обрела свое достоинство и разглядывала меня с некоторым оттенком недоверия и чуть ли не с отвращением.
— Вы вели себя сейчас, — сказала она, — из рук вон плохо.
— В таком случае, Элен, больше не подходите ко мне, не целуйте, нечего меня соблазнять.
Она вдруг положила мне на глаза тонкую руку.
— Да… Я, наверное, не права. Простите меня, Бернар!.. Наша любовь так прекрасна! И не надо ее пачкать… Вы сердитесь на меня?
Нет, на нее я не сердился. Мой гнев скорее был обращен на Аньес. Я постоянно подстерегал ее, устраивая засады под дверью. К ней по-прежнему ходили странные посетители: один-два — утром, два- три — вечером. И преимущественно женщины. Одни были весьма элегантны, другие одеты скромно, но каждая приносила с собой сверток. Ломая над этим голову, я в конце концов придумал довольно правдоподобную версию: Аньес, должно быть, обладает даром целителя. Это объясняло все: и слезы, и подарки. Но как объяснить потерянные взгляды выходящих людей, искренность их благодарности, волнение и потрясение, которые им не удавалось скрыть? После этих посещений они больше походили на больных. Как завороженный, я стоял в дверном проеме, глядя на женщин, сменяющих одна другую. Покорно склонив голову, словно под тяжестью какой-то вины, они проскальзывали в комнату Аньес, как в исповедальню. И мною овладело непреодолимое желание тоже войти туда и объясниться Аньес в любви. Да-да! Я уже начинал любить ее и испытывать необходимость в ее хрупком теле, которое она с таким бесстыдством демонстрировала мне каждое утро. Я стал мечтать о ней. Мне казалось, что и Аньес часто думает обо мне: я не раз перехватывал ее взгляд, блуждающий по моим рукам, лицу. Она не могла пройти мимо, чтобы не коснуться меня. Похоже, нас, как две наэлектризованные частицы, притягивало друг к другу. Первой не выдержала она: однажды, как только Элен оставила нас вдвоем, убирая со стола посуду, Аньес неожиданно бросила щетку, которой сметала крошки со стола, резко повернулась ко мне.
— Быстрее, — прошептала она. — Бернар… Бернар…
Ее губы приоткрылись, и я склонился над ней: глухой крик радости вырвался у нас обоих. Ее руки искали мои и направляли их к груди, к бедрам… Нас словно подхватил и закружил какой-то вихрь… Однако мы не переставали прислушиваться к доносившемуся с кухни звону серебра.
Казалось, мы можем целоваться еще и еще… до полного изнеможения. Но вот шаги Элен начали приближаться, оставалось десять метров… девять… восемь… семь…
Аньес уже сметала крошки, а я докуривал сигарету.
— Кстати, — войдя, сказала Элен, — вам, Бернар, следовало бы написать в Сен-Флу и запросить копию свидетельства о рождении.
— Да, конечно.
Она абсолютно ничего не заметила. После обеда мы распрощались, обменявшись улыбками и рукопожатиями. В совершенно неподходящем настроении я пошел писать письмо в мэрию.
Вопреки привычке остаток дня я провел на улице. Стоял холодный серый день. Не находя покоя, я бродил по улицам. Меня не покидала мысль, что я вел себя как безумец и стою теперь на краю пропасти. Если Элен узнает… Напрасно я призывал себя оценить ситуацию хладнокровно. Я отчетливо сознавал, что привел в движение силы, способные смести на своем пути всех нас. Еще раз здраво взглянув на вещи, я уже видел вполне вероятную перспективу быть изгнанным из этого дома. Мною овладело такое чувство, будто я живу под грозовым облаком и в любой момент меня может поразить молния. Эх, Бернар, старина! Как бы ты поступил на моем месте? Ведь повсюду, где ты появлялся, всегда воцарялась спокойная и здоровая атмосфера. Но стоило мне только присвоить твое имя, как… Меня охватил приступ ярости: это все
